Юз Алешковский - Кыш и Двапортфеля [сборник]

– Ладно. Договорились. Отберу у шалопая сумку, – сказал, вздохнув, мой отец.

Я вбежал в кухню и заорал:

– Пап! Арин Иванна! Одно замечание по рисованию – и отберёте. Я буду за пазухой таскать альбом или из нейлона сделаю пакет. Честное пионерское! Я люблю сумку. Она красивая. Сами говорили…

Мне неожиданно поверили. Я пошёл спать и слышал, как Арина Ивановна, одеваясь в передней, вспоминала каких-то ребят и какой-то случай на уроке зоологии. Мой отец засмеялся и сказал:

– Вот уж никогда бы не подумал, что ты станешь преподавать рисование!..

Я завернулся с головой в одеяло и заснул…

На следующий день я пришёл из школы и сразу решил сделать заданный рисунок с натуры.

В окне соседнего дома было видно, как Лимский уже что-то срисовывает, высунув язык. Он лучше всех рисовал в нашем классе. Эмилия Васильевна ставила ему только пятёрки.

«Куда уж мне!» – подумал я, просмотрев свой альбом.

Но рисовать мне из-за этого не расхотелось. Наоборот, я почему-то захотел взять цветные карандаши и нарисовать что-нибудь красивое. Я даже заволновался. Не буду, как Лимский, сидеть в комнате. Пойду на улицу. Там и люди, и небо, и снежные бабы, и машины разные…

Я быстро оделся, выбежал на улицу и… увидел нашу рябинку. Увидел как-то вдруг, увидел как будто в первый раз, хотя она всегда росла в скверике перед нашим домом.

Я даже присел на краешек тротуара – до того мне понравилась рябинка.

Гроздья ягод взлетали к небу, словно гроздья красных ракет во время салюта, а заиндевевшие ветви тянулись за ними, как струйки дыма.

Сразу за ней возвышалась пологая, засыпанная первым снегом крыша автомастерской, и рябинка казалась распластанной на этой крыше, как на огромном листе бумаги.

Я вскочил с тротуара и подумал: «Моё счастье, что ягод никто не съел! Нужно быстрей, пока ещё кому-нибудь не пришло в голову нарисовать рябинку!»

Лимский всё ещё сидел у окна и что-то срисовывал. Я ходил из конца в конец нашего двора, украдкой посматривая на рябинку, и соображал: «Как Лимский, сидеть за окном не буду… Нужно по-настоящему… Сделаю станок из дощечек, залезу на газон и нарисую рябинку… Карандашами? Нет! Акварельными красками!» Я как-то почувствовал, что рябинку неинтересно будет рисовать карандашами. Я даже вообразил её уже нарисованной, и у меня дух захватило от непонятного волнения. Я ещё раз взглянул на неё. Вдруг вышло солнце, тронутые морозцем рябинки засветились насквозь и стали оранжевыми. Я сразу решил: «Ой! Вот так нарисую!» – и побежал к дяде Мише в столярку.

Часа три мастерил я станок из старых досок. Он всё никак не получался. То падал, то наклонялся влево. Наконец я сбил две доски крест-накрест, сзади прикрепил на куске резины планку, и она поддерживала станок под любым углом. Пока я возился, на улице стало сумеречно. Рисовать уже нельзя было. Я потащил свой станок в подъезд и поставил его на шестом этаже около машинного отделения лифта. Потом пошёл делать уроки. Я решал примеры и несколько раз представлял себе рябинку с ягодами, просвеченными солнцем.

Утром я, как старой знакомой, помахал ей рукой, а вернувшись из школы, принялся за дело.

Мне не терпелось поскорей начать рисовать. На кухне я взял большую фанерку, на которой моя мать разделывала лапшу, и прикрепил к ней лист чертёжной бумаги. Картонку с акварельными красками я прибил гвоздиками к дощечке с широкой дыркой. На ней резали лук, селёдку и картошку, а в дырку пролезал большой палец. Всё было совсем как у настоящего художника, которого я видел летом в деревне.

Потом я вынес станок из подъезда и поставил его на заснеженном газоне недалеко от рябинки.

Было градусов двенадцать мороза, и вода в баночке наверняка замёрзла бы. Я сбегал домой за туристским кофейничком отца и спиртовкой. Но спиртовка оказалась пустой. Я снова сбегал домой и вылил в неё остатки «Тройного одеколона» и бутылочку маминых духов «Белая сирень».

Фитилёк загорелся. Я набросал в кофейник снега, потому что мне надоело бегать домой, и наконец взял в руки тоненькую кисточку и дощечку с красками.

Я, волнуясь, смотрел то на рябинку, то на лист бумаги и незаметно для себя нарисовал красной краской штук десять гроздей по двадцать ягод в каждой. При этом я думал: «Посмотрим… вижу я деревья и улицы или не вижу».

Я отдышался и огляделся. Никто за мной не следил. Лимский всё так же что-то рисовал за окном.

Заиндевевшие ветви рябинки почти сливались с крышей автомастерской. Я белым нарисовал крышу, а чёрным слуховое окно. Кисточка моя замёрзла. Я обмакнул её в горячую воду. Всё шло как по маслу. Ствол я сделал светло-зелёным, с коричневыми отметинами срезанных сучков. От ствола я провёл к красным гроздьям голубоватые ветки. Вода в кофейнике стала грязной. Я её вылил и снова насыпал снега. Потом я отошёл на два шага от станка и со страхом всмотрелся в то, что получилось. Получилось вроде здорово. Я побежал в подъезд погреть руки.