Ада Чумаченко - Человек с луны[Рис. П. Староносова ]

Ульсон неодобрительно смотрит на Маклая:

— Последнюю рубашку уносите?

Но Маклаю не хочется сейчас ссориться с ним.

— Ничего, Ульсон, я как-нибудь обойдусь и без неё. Слушайте, Ульсон, бросьте дуться. Идёмте со мной. На людях вам будет полегче.

Но Ульсон упрям. Он встряхивает своими светлыми волосами, кладёт руки в карманы и молчит.

— Ну, как хотите, — говорит Маклай. — Я ухожу. Не забудьте принять вовремя хинин.

Все люди из Горенду и все люди из Гумбу были поражены подарком Маклая. Рубаха переходила из рук в руки. Над ней ахали, качали головами. Маленькая Маша, которой тоже показали рубаху, даже захватила в рот чудесную белую пуговицу и долго плакала, когда её отняли.

Особенный восторг вызвал отстёгивающийся подкрахмаленный воротник. Юная невеста ухватилась за него обеими руками, но жениху он понравился тоже.

Столпившиеся папуасы долго спорили, кому он должен достаться, но мужчины стали на сторону жениха, и Туй, как старший брат, торжественно надел его на шею Мукая.

Невеста сквозь слёзы смотрела на жениха и улыбалась. Приятно всё-таки быть женой такого нарядного и красивого человека! Зато пуговицы без спора достались девушке. Привязанные на ниточку, услужливо предложенную Маклаем, они сейчас же закачались на ушах невесты.

— Ай-ай! — восхищённо говорили папуасы. — Ай-ай! Какая красивая одежда! Какие красивые украшения!

Подарки разобрали и унесли в хижину.

К невесте, всё ещё стоявшей на прежнем месте, подошёл один из стариков.

Он опирался на копьё, на его морщинистой шее вздрагивало праздничное ожерелье. Он протянул руку к волосам девушки. Крепко захватив курчавую прядку, он с силой-дёрнул её и заговорил нараспев:

— Пусть девушка из Гумбу будет хорошей женой человеку из Горенду! Пусть его пища всегда будет обильна, а огонь горяч! Пусть живут его дети, а стрелы его не знают промаха!

За первым стариком подошёл второй, за вторым — третий.

И каждый дёргал девушку за волосы, и каждый приказывал ей быть хорошей женой Мукая, беречь его очаг, его оружие, варить ему пищу, воспитывать его детей.

Невеста жалобно смотрела на стариков. Ей было больно, но она крепилась.

Громкий стук барабана прервал речи стариков. Обрадованная невеста пригладила растрёпанные косички и вместе с подружками и женихом медленно вошла в свою новую хижину.

Мужчины уселись под навесом и принялись за еду. Мясо дикой свиньи оказалось особенно вкусным.

Туй, причмокивая, обсасывал кости и рассказывал без устали, как горел вчера унан, как металась в огне испуганная свинья, как Маклай приложил к плечу свою палку — табу, как из табу выпрыгнул огонь и свинья упала, будто в неё попала молния.

Свинину запивали кэу — опьяняющим напитком, сделанным из сока перечного растения.

Вскоре под звуки труб и флейт на площадке закружились плясуны. Раскрашенные ради праздника разноцветной глиной, танцоры высоко подпрыгивали. В стороне, усевшись в полукруг, мужчины хлопали в ладоши и пели свою песню:

Разожгли костёр. Красный отсвет задрожал на высоких деревьях. Утомлённые плясуны присели к огню. На смену им вышли новые.

Маклай чувствовал, что лихорадка опять овладевает им. Огонь не грел. Звуки флейт и дудок казались нестерпимо пронзительными. Лица танцоров, раскрашенные наполовину чёрной и наполовину красной краской, походили на видения страшного сна. Зубы застучали мелкой дрожью. По спине побежали холодные струйки озноба.

— Я пойду домой, — сказал Маклай и встал. Встал и пошатнулся. Саул поддержал его.

— Останься здесь, в буамрамре, — сказал он Маклаю. — Мы положим тебе новую циновку. Зачем тебе идти сейчас домой? Разве тебе не всё равно, где спать: здесь или дома?

«Буамрамра! Что ж, это хорошо. Я лягу на циновку и буду глядеть сквозь крышу на нёбо. Меня никто не будет трогать, мне не нужно будет никого ни утешать, ни успокаивать. Ульсон, наверно, ещё дуется, а если он одумается и захочет мириться, — значит, на всю ночь разговоров, упрёков, жалоб!»