Повисла тишина.
— Где электрик? — властно спросила Крякина. — Позовите радиста, нужен усилитель. Сейчас… Сейчас вы услышите Рудичку живьем…
Зал дружно затопал, отвергая магнитофон. Положение спас Сиропов, спешно выкрикнувший:
— Тихо! Переходим к следующему вопросу повестки. Тут накопились ваши заказы, и пока мама Рудольфа любезно знакомила вас с новинками его поэзии, сам Рудольф не терял времени даром и успел выполнить все ваши заказы. Разрешите огласить частушки, рожденные только что под сводами этого зала. Все они ярко отражают волнующие вас внутришкольные вопросы и проблемы, содержащиеся в записках. Можете использовать эти частушки на своих школьных вечерах, Рудольф шепнул мне сейчас, что дает вам на это свое любезное согласие…
Все притихли, и Сиропов, подвинув к себе гору листков, которые передал ему с самым равнодушным видом скорострельный Рудик, вдохновенно прочел:
Пилят на горе ольху,
Сыплются опилки.
Вот пусть овчарка сама и сдаст
Обнаруженные бутылки!
Без яичницы к обеду,
Как снежинка, упаду.
Принесу-ка я-ка в школу
Из дому сковороду.
Подружка моя.
Скоро будет лето,
А в кабинете зоологии пылесос
Чуть не слопал двух скелетов.
Я мысленно аплодировал Рудику. Он был просто феноменален. В шестидесяти трех четверостишиях он, можно сказать, в мгновение ока и прочно увязал все мыслимые стихии — грозы, ливни, цунами, Бермудский треугольник и Марианскую впадину, а также фауну и флору планеты, включая вымершие рептилии, — с заданиями на дом, пребыванием у доски и вызовами родителей в школу. Самое забавное, что все это было действительно смешно. Дочитав последнюю частушку, Сиропов устало сказал:
— Вот и все! До новых встреч! А нас с Рудольфом сегодня ждут любители поэзии еще в двух школах. Так что мы поспешим…
Гости поднялись со стульев, зашумел и зал. Но тут вдруг, перекрывая общий шум, раздался громкий голос:
— Минуточку!..
С заднего ряда поднялся тишайший наш Николай Алексеевич. Вот бы не подумал, что он может говорить так громко.
В чем дело, товарищ? — спросила Крякина. — Если вы по вопросу автографа, то Рудинька готов. Приятно, что такой пожилой человек тоже увлекается поэзией.
Вот именно! По вопросу автографа! — подтвердил Николай Алексеевич и стал быстро пробиваться к сцене. Взяв микрофон, он, заметно волнуясь, сказал:
Там, на афише, обещаны ответы на вопросы… Вот я и хочу задать вопрос. Только не поэту Крякину, а самому залу. Так сказать, пользуясь случаем… Дело в том, что в последний день занятий кто-то… кто-то оставил автограф у меня в кабинете. У меня в коробочке… В подсобке… лежали медали. Фронтовые медали. Они пропали. Все одиннадцать… Я не знаю, кто это сделал да и не стремлюсь знать. Я прошу вернуть их на место, если кто из вас пошутил. Кабинет я оставлю открытым на все каникулы. — И каким-то изменившимся, погрубевшим голосом он добавил:
— Очень прошу…
Николай Алексеевич положил микрофон на стол и стремительно вышел из зала. Мы сидели оглушенные услышанным. У Николая Алексеевича пропали медали? Значит, он фронтовик, герой?! А мы, дураки, улыбались его яичнице…
А как ушли гости, я и не заметил.
Акрам говорит: «Не всё то корабль, что плывет». И еще — «Цену суше узнаешь в море».
Больше всех, как мне показалось, был обескуражен услышанным Борька Самохвалов. Как же! Он, Главный Тимур, даже и не подозревал, что наш Николай Алексеевич — герой. А как узнаешь, если человек ходит в скромном пиджаке, а медали свои, оказывается, стесняется надевать. И вот еще новость — пропали… Кто же это мог сделать? А ведь точно — кто-то похозяйничал в тот день в кабинете физики. Ведь и наша с Борькой парта почему-то оказалась в коридоре. Понятно теперь, почему Николай Алексеевич в тот день был таким хмурым.
Я думал обо всем этом, когда мы в толпе выбирались из зала, где нас зарядили новой порцией частушек Рудика Крякина. Борька тоже был мрачен и растерян. Но когда мы наконец выбрались на улицу, он вдруг сказал такое, что заставило меня остановиться.
— Знаешь… — уронил Борька. — Я, кажется, видел эти медали.
— В подсобке?! — удивился я. — Ты заходил туда.
— Ну что ты… Я их у дяди Сидора видел… Когда через балкон к нему лез… Они на столе лежали. Я еще подумал — что за новости, откуда у Щипахина медали?
А ты их посчитал? Не одиннадцать?
Вот еще. Откуда ж я знал, что считать надо.
Я ужаснулся. Жизнь наша с Борькой, помимо нашей воли, то и дело бросала нас к дяде Сидору Щипахину. Он, словно магнит, притягивал к себе нас, как металлические песчинки. Но вот новая задача. Откуда у него все-таки появились вдруг эти медали? Он и в школе-то был лишь раз. В январе, когда стекло побежал на пятерку обменивать. Да и как с ним говорить о медалях?
Читать дальше