Михаил Матюшин - Сокровища ангуонов

— Пришел!

— Пришел, — виновато сказал я. Лучше бы он отругал меня или побил, а то смотрит, как будто ему только что преподнесли подарок. «Бедный-бедный отец, непутевый у тебя сын, — покаянно думал я, переминаясь с ноги на ногу, — вот возьму и не пойду больше на улицу, целую неделю буду сидеть дома, стрелять из лука, буду золотить облезлую рамку Николая Второго…» А левая бровь у отца вздрагивала, будто он хотел заплакать. Но нет, я-то отлично знаю, что отец не заплачет, а бровь — совсем другой признак…

— Еще повторится — голову оторву! — вдруг вспылил отец и взмахнул рукой, я невольно отстранился: показалось, что он хотел ударить меня… Нет, он умел бить только словами. — Впрочем, и отрывать нечего будет, кое-кто сделает это гораздо лучше меня. Где тебя носит, я спрашиваю? Ох, Клим, выведешь ты меня из терпения когда-нибудь. Ты же почти взрослый, неужели так трудно понять, что на улицах сейчас далеко не безопасно?

Он говорил, а я смотрел на красномордого божка, примостившегося на краю стола, и покусывал губы от обиды за свою постылую жизнь в этой гробнице, набитой исторической рухлядью. Конечно, это спокойнее, чем под носом у белых уводить вагоны с наганами для красных партизан. Вспомнился ехидный намек Коськи, и вдруг страшная догадка заставила меня оторвать взгляд от глупой рожицы деревянного идола и посмотреть прямо в лицо отца. Но язык не повернулся спросить вот так прямо: за кого ты, мой самый родной человек, белый ты или красный? «А может, просто без всякого цвета, как приказчик Иохим? Выжидаешь, кто одержит верх, и тогда вылезешь из своей музейной конуры? Он был отец мне, и я не посмел сказать все это, лишь буркнул едва слышно:

— Надо было в партизаны уйти, а мы, как недорезанные буржуи, в каменной гробнице отсиживаемся.

— В гробнице? Ловко сказано! — усмехнулся отец и как-то по-особенному посмотрел на меня.

— А что, неправда? — обозлился я. — Коська с Матросской говорит, что нам с тобой скоро в Америку вместе с полицейским Джонсоном бежать придется…

— Почему именно в Америку?

— А я знаю? Может, в Японию. Вот, говорит, придут красные, так мы у вас, Клим Андрианович, спросим, кто ты такой, не посмотрим, что ты шибко ученый и в музее живешь.

— Ишь ты! — восхитился отец, будто я ему только что повторил слово в слово длиннющую проповедь верховного кармелина. — Кто говорит? Коська?

— Он.

— Дурак твой Коська, — сказал отец. Перенести это было выше моих сил, злые слова готовы были сорваться вот-вот, те самые слова, которые давно уже накипели на сердце, но я не смог их выговорить, крикнул в бессильной злобе:

— Неправда!

Кривился деревянный божок на столе, корчил свою деревянную рожу.

— Неправда! Неправда! — кричал я, все обиды и боли разом припомнились мне, веки стали горячими, все слилось в одно: — Неправда! Неправда!

Отец стоял и смотрел на меня. Лицо у него было таким, будто он совсем ничего не слышал и думал о чем-то своем. Потом он медленно повернулся и пошел от меня прочь; остановился, начал рыться в своих серых свитках, испещренных уродливыми знаками.

О, с каким злорадным удовольствием я топтал бы их, рвал на части!.. И я, пожалуй, когда-нибудь решился бы на это, если бы не строгое внушение отца. Я все-таки очень любил этого человека. Он, мой отец, умел убедить. Однажды усвоив, что спичками играть нельзя, я до отрочества не смел прикоснуться к коробке. Внушение, сделанное в младенчестве, так крепко запало в мою голову, что и теперь я зажигаю спичку с почтительным опасением. Вот почему проклятые свитки лежали на полках ровными рядами, и с тех пор как мы жили в музее, почти ни один из них не исчез совсем. Я говорю «совсем» потому, что свитки, то один, то другой, как я успел заметить, все-таки иногда куда-то исчезали, а их места занимали новые. Я здесь был совершенно ни при чем. К ним прикасался отец, только отец, и никто больше. Вот и теперь он молча взял с полки ветхий пергамент, развернул его и, придавив один край идоленком, целиком ушел в свое любимое занятие. Я слишком хорошо знал своего отца, чтобы не почувствовать того, как сильно он был обижен. Мне стало стыдно.

— Пап, — сказал я, — а может, нам не надо в Америку?

— Все может быть, — спокойно отозвался он, и я, чувствуя себя виноватым, достал свою сломанную лупу и начал обматывать ее суровыми нитками. Потом посмотрел через нее — отец показался мне огромным, крупная морщина пересекала его лоб от переносицы почти до самых корней волос, другая врезалась в левую щеку возле рта. Я отнял лупу — отец обрел нормальный вид, морщины исчезли с его лица. Это мне показалось забавным, и я начал рассматривать через лупу все, что было в комнате. Попался на глаза полированный лук. Он был таким прочным, что казался сделанным из слоновой кости, о крепости которой я имел достаточное представление. Интересно, сколько лет этому старинному луку? Наверное, очень много, хотя ни одной трещинки не было заметно на всей его полированной поверхности. Потом я посмотрел на портрет царя. Николай Второй, вытянувшись во весь рост, глядел куда-то в пустоту. Его неподвижное лицо не выражало ни гнева, ни ласки и чем-то походило на деревянную мордочку идоленка. Лишь когда я чуть повернул лупу, губы царя скривились, будто он съел что-то кислое. Игра понравилась, я приближал лупу к самым глазам, потом резко отстранял. Его величество кривилось…