Павел Вежинов: Происшествие на тихой улице

Мать покачала головой и вернулась обратно. Судя по ее лицу, Васко на этот раз была обеспечена встрепка. К двенадцати часам в сердце ее начала прокрадываться тревога. Уж не случилось ли с ним что-нибудь? Минуты текли, и беспокойство ее росло, что отразилось на приготовляемом обеде. Яйцо, которым она заправила суп, почему-то свернулось, а это в глазах хорошей хозяйки было настоящим позором. Злая и встревоженная, она быстро скинула передник, обула старые босоножки и пошла искать своего непутевого сына.

Улица, на которой они жили, была небольшой и тихой. До конца рабочего дня, за исключением времени обеденного перерыва, она была почти совсем безлюдна. Не показывались даже дети, обычно игравшие во дворах больших домов. Мать шла по улице и напрасно озиралась по сторонам. Она заглянула во все дворы, спрашивая знакомых ребят, не видели ли они Васко. Нет, его никто не видел. Так она вышла на центральную улицу, где находилась молочная. Здесь уже было много прохожих, и ей стало трудно выискивать своего сына в потоке людей. Все же она продолжала всматриваться и оглядываться, но Васко как в воду канул.

Вскоре она вошла в молочную, продавцом в которой был дядя Даме, старый, седой македонец — пожелтевший и сморщенный, как волнистая пленка, образующаяся на поверхности простокваши. Покупателей в молочной не было, и дядя Даме, сидя за прилавком, выводил, слюнявя химический карандаш, какие-то цифры-каракули. В этом квартале он жил с незапамятных времен и знал в лицо или по имени всех его обитателей. Поэтому, увидев жену столяра, он приветливо кивнул ей головой.

— Дядя Даме, приходил ли Васко за простоквашей? — спросила с порога мать.

Молочник взглянул на нее с некоторым удивлением и, подумав немного, спросил в свою очередь:

— Какой Васко?.. Твой, что ли?

— Ну а чей же!.. Мой Васко! Сын.

— Не приходил, голубушка, — ответил старый молочник, обеспокоенный ее видом.

Мать внезапно почувствовала острую боль где-то под ложечкой, ноги ее одеревенели.

— Как же так не приходил? — спросила она растерянно.

— Не приходил… Не видел я его…

— Ты уверен? — спросила, бледнея, мать.

— Уверен, голубушка, — ответил, уже совсем встревожившись, дядя Даме. — Я с утра не выходил отсюда…

Мать испуганно уставилась на него.

— Но как это возможно! — воскликнула она в отчаянии. — Куда же мог деться мальчик?..

— Не пошел ли он в другую молочную? — пробормотал дядя Даме.

Он, конечно, понимал, что это вряд ли возможно. Другая молочная была дальше на целых пять — шесть кварталов, и мальчик наверняка не знал ее. Но мать ухватилась за его слова.

— В какую другую? — спросила она с надеждой.

— Ну там, на Дряновской…

— О, нет! — воскликнула разочарованно мать. — Туда он никогда не ходил, он не знает ее…

— А ты проверь! — кивнул головой молочник. — Знаешь, поди, что иной раз взбредет в голову этой мелюзге!..

Мать, обезумев от страха, помчалась в другую молочную. Теперь на улице стало еще больше прохожих — рабочих и служащих, которые спешили домой, чтобы наскоро пообедать. Она тоже спешила изо всех сил и уже не оглядывалась, словно была уверена, что обязательно найдет сейчас своего ребенка. Люди, которые знали Пиронкову, смотрели на нее с удивлением, но никто не решался остановить ее и спросить, что случилось, — такой она выглядела взволнованной и испуганной.

Тем временем возвратился с работы столяр. То, что он никого не застал, очень удивило его. Еще не было такого случая, чтобы в обед никого не оказалось дома.

Он прошелся по комнатам, недоуменно почесал затылок, приподнял крышку кастрюли с остывшим кушаньем. А почему и Васко нет? Куда же они ушли, даже не потрудившись запереть наружную дверь? Наверно, куда-нибудь недалеко — либо к возчику, либо к другим соседям. Однако ни тут, ни там их не оказалось. Тогда столяр воротился домой, снял правый башмак и сердитый, озадаченный, стал ждать. Придя в обед домой, он всегда разувал только правую ногу по той простой причине, что на ее мизинце у него была мозоль. С этой проклятой мозолью столяр воевал уже несколько лет, но лишь с временным успехом: исчезнув, она затем вновь появлялась, становясь при этом еще более чувствительной и досадной. Люди, приходившие к ним, так и запоминали его — с разутой правой ногой, но всегда в целом, тщательно заштопанном носке.

Сейчас, забыв о своей мозоли, Пиронков усиленно размышлял. Когда ему приходилось заниматься этим трудным делом, он всегда слегка открывал рот, а краешки его бровей вопросительно приподнимались. Таким и застала его жена, сердце которой уже разрывалось от тревоги.