Сергей Заяицкий - Шестьдесят братьев

Доктор Александр Петрович в белом колпаке и белом халате с засучеными рукавами делал обход больных.

Больница была маленькая и чистенькая. Из окон был виден почти весь городок Алексеевск с садами, зазеленевшими после первого майского дождика. Весна в этом году запоздала. Теперь она торопилась и работала сверхурочно. Солнце янтарем разливалось по белым стенам палат.

Доктор Александр Петрович был здоровый и крепкий человек, всем говорил „ты“ и, когда осматривал больного, страшно хмурил свой лысый лоб. Он говорил с больными мало; только когда совсем уже налаживалось дело, вдруг, после осмотра, кричал:

— Ну, вставай, чего развалился? Место занимаешь. Собака на сене.

И этот сердитый оклик звучал для больного, как самая красивая музыка: поправился.

Доктора побаивались, но любили.

В этот раз, осмотрев всех больных, он зашел в изолятор, то-есть, иначе, в особую комнату, куда клали только самых тяжелых больных.

Там на постели лежал худой и желтый, как лимон, человек с седеющими усами и давно не бритыми щеками. Он лежал молча и неподвижно, а рядом с ним на стуле сидел, тоже молча, парень лет тринадцати в красной рубахе и в сапогах.

Увидев доктора, мальчик встал и смутился.

— Здорово, Стромин, — сказал доктор, — это что, сын, что ли?

— Сын.

— Один?

— Чего?

— Сын-то один?

— Один.

— А дочери есть?

— Нет.

— Звать как?

— Андреем.

— Вот что, Андрей Васильевич, — сказал доктор, — сбегай-ка на угол, купи мне папирос коробку: „Иру“ спроси. Удружишь?

Мальчик молча кивнул головой и, взяв деньги, вышел. Приэтом он пытливо и тревожно поглядел на доктора, но тот внимательно рассматривал какое-то пятно на стене.

Больной, удивленный многословием доктора, тоже как-то насторожился.

— Вот что, Стромин, — сказал доктор, когда мальчик вышел, — я должен с тобой поговорить. Ты малый с головой, и нам с тобой в прятки играть нечего. Плохо твое дело.

В комнате наступило молчанье.

На окне отчаянно звенела муха, в какой-то палате больной татарин распевал заунывную песню.

— А операция? — прошептал больной.

— Что же, братец, операция. Ну, взрежем тебя для очистки совести.

— Ну, а может быть, оно… того!..

— Что того?

Доктор показал ему пол-ногтя:

— Видишь, это вот за то, что ты поправишься. А вот это, — он показал всю руку, — за то, что ты, одним словом, помрешь. Дело ясное, хныкать тут нечего. Я тебя предупреждаю, потому что тебе, может, распорядиться надо.

— А скоро?

— Что скоро?

— Умру-то?

— Не задержишься.

Странным образом грубые слова доктора действовали на больного успокаивающе. Он вдруг проникся этим простым и деловым отношением к смерти:

— Мальчика жалко! — проговорил он.

— Это ты мне, брат, не расписывай. Это я сам понимаю. Родные есть?

— В городе брат… Только давно уж вот не пишет. А знаю, что там. Видели его тут, — наши ездили…

— А на чорта парню в город тащиться? Губернские-то города…

— Нет уж, — быстро заговорил больной, — в городе лучше… Там образование… Ты уж меня, сделай милость, доктор, не неволь.

— Чудак! Как же я могу тебя неволить? Что ты, мой крепостной, что ли? Теперь советской власти восьмой год пошел. Делай, как знаешь. Брат-то кто?

— Торгует… ничего брат… при деньгах.

— Человек-то хороший?

— Ничего был…

Стромин вдруг заерзал по постели.

— Чего ты?

— Деньги у меня тут под тюфяком…

— Не вертись. Сам достану.

Доктор вынул сложенный в несколько раз синий платок.

— Эх ты! В больнице грязь этакую под тюфяком держишь! Гигиена!

— Двадцать рублей тут. Андрюшке на дорогу.

— Передать, что ли?

Больной кивнул головой.

— А операция-то завтра? — прошептал он.

— Завтра… Хочешь, отложим… можно в пятницу.

— Нет уж… истомился.

— Вот и я тоже думаю.

Андрюша принес папиросы.

— Спасибо, гражданин! — сказал доктор. — Молодчина.

Его широкая белая спина исчезла за дверью.

— Что доктор-то сказал? — тихо спросил Андрюша.

— Завтра резать.

— Ну, и что же?

— Ничего себе… операция.

— Граждане, посещения кончились!

Андрюша встал и взял свою сумку, в которой принес отцу хлеба.