Сергей Заяицкий - Шестьдесят братьев

Он прислушался.

Словно какие-то голоса раздавались в лесу.

Началась было песня и смолкла.

Андрюша пошел на голоса.

Между деревьями блеснула светлая полоска, и запах смолистого дыма пощекотал ноздри. Костер.

Андрюша подкрался ближе и взглянул из-за сосен на полянку.

Вокруг костра сидели и лежали такие же, как и он, ребятишки, одетые так, как ехавшие на грузовике пионеры.

Огонь костра красными пятнами сверкал на брезентовой палатке.

Один пионер, повидимому, что-то рассказывал, а другие его слушали.

Они слушали с таким вниманием, что не заметили Андрюшу. Когда рассказчик кончил, один из них вдруг сказал:

— Эге! Кто это?

— Я, — сказал Андрюша, — Андрей Стромин. — И подумав прибавил. — Гражданин.

Все рассмеялись.

— Ты что ж, из здешней деревни?

— Нет. Я издалека. Из города Алексеевска.

— Как же ты сюда-то забрел?

— А тятька у меня помер, ну, я в город и приехал… А теперь я бездомный… Должности мне в городе не вышло.

Про Чортова Андрюша рассказать не решился. „Еще убьет чорт. Скажет, разболтал про него“.

— Что ж, ты один теперь?

— Один, как есть… Такое положение, прямо даже не знаю.

— Картошки не хочешь ли?

— Хочу. Спасибо. Просто такое положение… А вы тут что ж в лесу-то?

— Мы пионеры. В лагерь приехали. Слыхал про пионеров-то?

— Слыхал. Ишь, много вас. Весело?

— Нас, брат, шестьдесят человек.

— Вам хорошо.

В тоне его голоса послышалась грусть.

Пионеры молчали.

— А что, ребята, пусть с нами поживет.

— Ладно! Дело! — раздались голоса.

— Товарищ Смирнов, можно это? — обратился пионер (тот, который рассказывал) к какому-то постарше, с усиками.

— Можно, конечно; разумеется, если он поведет себя, так выразиться, достойно.

— Я ничего, не балуюсь! — смущенно сказал Андрюша.

— Отец-то кто был?

— Столяр.

— Член профсоюза?

— А то нет… Без этого невозможно.

— Ну, гражданин Андрей Стромин, оставайся с нами.

— Пионеры — братья всем пролетарским детям.

У костра было очень уютно и весело.

— Ишь ты, — сказал Андрюша, захлебываясь от удовольствия, — то никого не было, а то шестьдесят братьев. Вот это дело. А я много песней знаю — смешных. От отца перенял.

— А как ты сюда в лес-то попал?

— Запутался… на дачу поехал… на должность… а вышло вот как…

Он вздрогнул.

— А ну их! — и отмахнулся. — А тебя как звать? — спросил он рассказчика.

— Меня — Коробов Иван.

— У нас был в Алексеевске Коробов, только тот на тебя не похож… У того одного глазу нету, на удочку наткнулся.

— Погоди. Может и я еще наткнусь.

Опять все рассмеялись.

— А что, ребята, пожалуй поболтали, да и ладно. Спать пора.

— Коробов дежурный. Ночь была теплая и ясная.

Вдали на небе вдруг заполыхал какой-то розовый отсвет.

— А ведь это пожар, ребята. Горе! Сейчас сухо.

— Да.

— Это далеко… За рекою…

— Нет, ближе…

— А может и не пожар, а так, зарница.

— Сказал!

Андрюше не впервой было ночевать под открытым небом. Он не пошел в палатку, а лег тут же на сложенный брезент, подложив под голову руку.

— А где ж твои вещи?

— А у меня все вещи пропали. В Москве свистнули. Теперь нет вещей. Денег вот всего одна трешница. И то… такая…

— Вот настоящий, значит, пролетарий. Ну, дрыхни.

Андрюше очень хотелось спать, но он нарочно старался не засыпать подольше: уж очень приятно ему было. То никого, а то шестьдесят братьев.

Он долго видел лицо Коробова, освещенное костром.

— Коробов, а Коробов, — прошептал он.

— Ну?

— Дружиться будем?

— Ладно, спи уж! — отвечал тот, усмехаясь, — расчувствовалась… деревня.

Сенокос был в полном разгаре.

Косы весело поблескивали на жарком солнце.

Выдалась знатная погода для покоса. Словно по заказу.

С тихим шелестом ложилась разросшаяся трава. Иногда кровью брызгала из нее земляника. Некогда было нагибаться, а то хорошо бы съесть кисленькую ягодку: жарко.

Поле тянулось далеко, далеко, до самого конца все поле.

И среди поля одна-одинехонька столетняя сосна.

По небу бегут и на бегу тают беленькие облачка.

Хорошо!

Среди красных и синих мужицких рубах серые куртки и красные галстуки пионеров. Пионеры помогали убирать сено.

— Эй ты, снегирь, чего траву топчешь?

— Виноват, я думал скошено.

— Виноват. Городская штука, не понимает.