Мария Бершадская - Тыквандо

– А ноты зачем? – удивился Мишка.

– Ну, должна же она из-за чего-то утопиться!!! Пускай из-за музыки. И рубашка у меня будет такая… с кружевами… Правда красиво?!

Афелия на Сониной картинке была очень, очень печальная.

Она стояла у моря. Кудрявые волны были похожи на макароны «Роллтон».

На щеке у Афелии висела большущая слеза.

Мне кажется, ей совсем не хотелось нырять в холодную воду.

Все спрашивают: «Кем ты будешь? Привидением? Чёрной кошкой? Вампиром?»

Я отвечаю: «Ещё не придумала».

Или просто молчу.

Я даже не понимаю, нравится мне этот праздник или нет.

Папа говорит – ему противно смотреть, как все рисуют на себе кровь, этого и в больнице хватает.

Мама говорит – здорово, когда можно посмеяться над тем, что кажется страшным.

А я не знаю, что говорить…

Все люди чего-то боятся.

Я боюсь, когда в унитазе что-то бурчит. Кажется, что тебя сейчас раз – и цапнут за попу.

Боюсь засыпать в закрытой комнате.

Боюсь, что я сделаю что-то не так и все будут смеяться.

И вообще, мне надоело, что на меня всё время оглядываются.

И Анька, и Львовский, и Соня – все придумывают костюмы, чтобы на них смотрели и удивлялись.

А мне нужен костюм САМОЙ ОБЫЧНОЙ, НЕУДИВИТЕЛЬНОЙ ДЕВОЧКИ.

Такой, на которую не обращают внимания.

Но никто не знает, как его сделать. Даже папа.

Красный трамвай так легко поднимался в горку! Обогнал нас, повернул за пятиэтажку, исчез.

Десять домов – Соня.

Десять домов – Мишка.

Десять домов – я.

Мишкины и Сонины дома кончались быстро. А вот мои десять домов растягивались, как жвачка. Нет, как десять апельсиновых жвачек, соединённых в одну!

Я тащила санки с Мишкиной тыквой, смотрела под ноги.

Даже в города играть не хотелось.

И тут я увидела:

ЯНА, ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ОДНУ.

Я шла прямо по буквам, написанным зелёной краской на асфальте.

Ещё два шага:

ЯНА, ТЫ ЛУЧШЕ ВСЕХ.

А потом оранжевые:

ЯНА, ПРОСТИ.

И даже:

ЯНА, Я ДУРАК!!!

У подъезда пятиэтажки стоял… выросший Буратино. Точно, как я себе представляла: тощий, носатый, в шапке с разноцветными полосками, похожей на колпак.

Он вырывал из тетрадки листы, делал из них самолётики и складывал на скамейку.

– А почему написано: «Люблю тебя одну»? – спросила Соня. – Она что, думала, вы любите НЕ ТОЛЬКО её?

Буратино положил самолётик и внимательно посмотрел на Соню.

– Ну ты и язва, – с уважением сказал он.

Кажется, это какое-то медицинское слово. Надо спросить у папы, что оно значит.

– Какая разница! – вступился Мишка. – Главное, тут написано: «Ты лучше всех».

– А ты чего скажешь? – Буратино повернулся ко мне.

Я пожала плечами.

Всё равно я в любви ничего не понимаю.

– Я весь асфальт исписал! А она – ноль внимания. Обиделась. Ты, говорит, неперспективный. И всё.

– А самолётики зачем? – спросила Соня.

– Так она мобильник вырубила. А тут – сердце. Со стрелой… Вон форточка открыта, на первый этаж точно долетят. Я ж знаю, она дома… Даже в институт не ходит.

– А можно попробовать? – подпрыгнул Мишка. – Я только разочек…

– Да легко! – Кажется, Буратино даже обрадовался. – Самолётики доделаем, а потом будем кидать по очереди. Или вон ей дадим. – Он ткнул пальцем в меня. – Она точно докинет.

Самой меткой оказалась не я. У меня только пять самолётиков попали в цель. Мишка тоже всё время промахивался и говорил, что это ветер дует не с той стороны.

Соня забросила в форточку девять самолётов. И только один улетел на соседний балкон. Просто чемпионка по самолётометанию!

– Зря стараемся, – мрачно сказал Буратино. – Если она чего решила – беда. С места не сдвинешь.

Он подбросил последний самолёт – самый большой, с красным сердцем, из которого торчала стрела.