Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога (Художник И. Коновалов)

Иду не торопясь. Чертовски устаю, но лыжню не бросаю.

По-настоящему разыгралась вьюга. Воет, свистит порывистый ветер, бросая в лицо колючие хлопья снега. И тут я начинаю понимать, какая страшная сила заключена в буране и как легко человеку погибнуть.

Решаюсь развести костер, бросить бесполезное мытарство по лесу. И в поисках подходящего места неожиданно выхожу на дорогу и тут же сквозь буран во тьме вижу манящий огонек.

Унимаю шаги. Как рысь, бесшумно крадусь к костру. Хочу врасплох застать незнакомца. Вот уж близко. Всматриваюсь и приятно поражаюсь: передо мною, как в сказке, вырастает маленькая избушка-зимовье, старенькая, низкая, вросшая в землю и сильно покосившаяся к косогору. В узеньком окошке — свет.

Я с трудом раскрыл дверь, постучался.

— Заходи, чего мерзнешь, — ответил женский голос, — я тебя жду.

— Меня? — удивился я, пролезая в узкую дверь.

— Ну да. Только что Пашка ушел.

— Куда?

— Искать тебя. Костры на лыжне разводит, боится, что у тебя спичек нет, замерзнешь.

— Выходит, я его следом шел?

— Так, наверно.

«Вот ты какой, Пашка, ни пурги, ни ночи не побоялся…» — удивился я.

Керосиновая лампа освещала внутренность избушки. Слева стоял стол, заставленный посудой, возле него — две сосновые чурки вместо табуреток. У порога лежала убитая рысь, прикрытая полой суконной однорядки (* Однорядка — суконная верхняя мужская одежда без воротника). Там же было и несколько свежих беличьих тушек. На бревенчатой стенке висели капканы, ремни, ружья, веники и связки пушнины. В углу, на оленьих шкурах, под ватным одеялом лежала женщина с ребенком.

— Однако, замерз? Клади в печку дров, грейся! — сказала она спокойно, будто мое появление не вызвало у нее любопытства.

Это была эвенка лет тридцати пяти, с плоским, скуластым и дочерна смуглым лицом.

— Вы одна не боитесь в тайге? — заговорил я, немного отогревшись.

— Привычные. Охотой живем… Ты раньше, видно, тайга не ходил? — вдруг спросила она, пронизывая меня взглядом.

— Ходил, а вот видишь — заблудился. Хорошо, что вышел на дорогу и увидел огонек.

— А то бы мог замерзнуть. В кастрюле бери чай. Сахар и чашка на столе, — сказала она, отвернувшись к ребенку, но вдруг приподнялась: — Еще кто-то идет!

До слуха донесся скрип лыж. Дверь открылась и снаружи просунулась заиндевевшая голова Гурьяныча. Вот уж обрадовал он меня своим появлением! Старик беспокойно оглядел помещение, широко улыбнулся и втиснулся всей своей мощной фигурой в зимовье, наполнив его свежим сосновым воздухом.

Бросив у входа на пол рукавицы, старик протер запорошенные снегом глаза, расчесал пятерней заиндевевшую бороду.

— Слава богу! — сказал он с явным облегчением. — Чего только не передумал! Давно пришли?

— Только что, Пашкиным следом.

— Он уж был тут? — удивился старик.

— Был и ушел.

— Эко отмахал каку даль! Здравствуй, Марфа. Ты чего это чужих стала впускать к себе? — уже повеселев, обратился он к хозяйке.

— Сам идет. Окошко сделали нарошно к дороге, огонь ночью не гасим: кто заблудится, так скорее зимовье найдет.

— Эх, до чего же вы славный народ, эвенки! Гурьяныч сел на чурбак, огляделся.

— Однако, устал?

— Немножко. А Тешка где? — спросил старик.

— Ушел ловушки закрывать, скоро промысел кончается.

— Борьки тоже нет? — И старик, подумав, сказал серьезно: — Зря его отпускаешь.

— Он большой, сам как хочет живет.

— Оно-то так, да долго ли до греха!

— Раздевайся, Гурьяныч.

— Спасибо, Марфа, побегу, отдыхать не стану. Мы ведь условились в полночь сойтись у стога, а уж скоро рассвет. Беспокоиться будут.

— Чай попей, еще успеешь.

— За чай спасибо, а от хлеба не откажусь, если он есть у тебя. На ходу пожую.

— Бери, сколько надо, на столе под полотенцем. Гурьяныч достал лепешку, приложил ее к носу, громко потянул в себя воздух.

— Ты, Марфа, мастерица насчет хлеба, ароматный-то какой!

— А я в прошлый раз у вас пробовала бабушкин хлеб — куда с добром, весь день во рту держалась его сладость, — ответила Марфа.

— Бывает и у моей старушки удача.

Гурьяныч положил на горячую печку лепешку, повернулся ко мне и, пряча в усах улыбку, неодобрительно закачал головою.

— Думал, беда случилась, ан нет, обошлось.

— А где Василий Николаевич? — спросил я.

— Там, на сопке, костер держит, кричит да стреляет — знак подает.

— Сколько беспокойства наделал! — произнес я вслух, досадуя на себя.

— Ничего, бывает. Я вот сколько лет живу в зимовье на смолокурке, а иной раз встанешь ночью выйти по надобности и дверь не найдешь: блукаешь в четырех стенах за мое почтенье! А тут ведь тайга. Так что спите, утром раненько Пашка на Кудряшке прибежит за вами.