Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога (Художник И. Коновалов)

Мы тронулись.

Скоро под ногами появился пунктир звериной тропки. Тропа переводит нас через ручей, и мы шагаем вверх по его травянистому берегу.

Впереди Пашка. Гурьяныч идет позади всех. Я поражаюсь и завидую его наблюдательности: в лесу он — как в своей избе, зорко ухватывает вокруг все, что нужно.

— Пашка, глянь! — кричит старик, останавливаясь у толстой и ровной березы. Он любовно ощупывает ее, измеряет на глаз.

— Чего тут смотреть? — спрашивает внук.

— Место приметь: на обратном пути кору сдерем, дома берестяную лодку смастерим для рыбалки. Уж и легка будет, за мое почтенье!

Я заламываю черемуховый куст, старик перегораживает наш след валежиной, — так, он считает, приметнее будет.

Через час выходим на увал и поражаемся: перед нами, впереди и слева до самой равнины, лежит огромная площадь вырубленного леса. Но пней не видно, они утонули в поднявшемся молодняке, густым хвойным ковром прикрывшем землю. И над этим зеленым хвойным миром всюду стоят купы темных кедров, оставленных заботливыми лесорубами для продолжения рода. И тут сразу представилась мне печальная картина бесконечных пней, что видели мы вчера, и черной, обугленной после пожара, земли. А ведь и тут и там хозяйничал человек для одной, общей цели, но хозяйничал по-разному. Тут проявилось все: и достижение науки, и любовь к лесу, а там — слепая беспощадность.

— Теперь видишь, — говорит Гурьяныч, подходя ко мне. — Ведь можем делать по-настоящему бережно. Вот тех бы заготовителей на этом примере к ответу, чтобы и другим неповадно было, ан нет, не возьмешь: план перевыполняют, молодцы, а о завтрашнем дне пусть за них косолапый думает…

Тропа забирает влево, вьется змейкой по крутизне, выводит нас по отрогу на седловину, сдавленную с двух сторон каменными россыпями и поросшую кустами приземистого стланика.

Кудряшку приходится наполовину облегчить, взять часть груза на свои плечи, иначе ей ни за что не выбраться наверх.

Старенькая она, безропотная, безотказная. Как трогательна ее привязанность к старику и мальчишке! Тащится Кудряшка следом за ними по жизни, и невозможно ее представить без них, а их — без нее.

На седловине даем лошади передохнуть.

Солнце уходит в мягкую глубину горизонта. Медленно погасает день. Тайга дремлет в бледном вечернем сумраке. В провалах скал уже покоятся синие тени.

Под нами глубокая лощина. Протекающая по ней речонка тут, у равнины, обрывает свой бег, стихает под еловыми навесами. За ней низина, затянутая продолговатыми пятнами болот, утыканная редкими лиственницами.

— Болото кормистое, сохатые раньше сюда ходили. За ночь, бывало, с десяток приходило купаться, а сейчас разве шальной какой зайдет покормиться.

Пашка, услышав эти слова, настораживается.

— Сохатые ходили? — спрашивает он; и я вижу, как парнишка весь загорается от каких-то мыслей, внезапно возникших в его голове, но внешне невозмутимо продолжает: — Дедушка, пошли — солнце на закате, и есть хочется.

— Ты лучше послушай, тебе говорю. Вишь, как мало остается живности в лесу. Мыслимо ли, сколько прошагали — ни одного рябка, ни глухаря, ни следа зверя. А места привольные, им бы тут плодиться вечно, ан нет. Хочу, чтоб ты, Пашка, понял и, когда вырастешь, сказал бы: тут, дескать, я с дедом своим раньше хаживал, никакого зверя не было, а теперь мы, за мое почтенье, развели и сохатых, и маралов, и медведей, и коз…

— Я понял, дедушка, пошли скорее, вишь, как поздно! — поторапливал нас парнишка, уже полностью захваченный какими-то новыми планами.

— Ладно, потом еще поговорим. Трогай за мною. Ночевать будем пониже болота. Там ближе до места.

На поляне, куда привел нас Гурьяныч, стоит старенькая, покосившаяся набок избушка. Давно исчезли следы пребывания тут человека. Все пришло в полное запустение: ни дверей, ни окон, кругом мусор, щепки и никем не примятый бурьян, подступивший вплотную к избушке. На земляной крыше росли две лиственницы.

Старик обошел вокруг избушки, заглянул внутрь и неодобрительно покачал головой.

— Видать, какие-то проходимцы были, ишь нашкодили: печка стояла, нары были из плах, застекленные окошки — все разорили, сожгли, на что годится! Вот ведь какие озорники есть, они ничего в тайге не щадят — ни живого, ни мертвого.

Палатки решили не ставить — заночуем у костра. Пашка уже натаскал дров и с остервенением теребит гуся — торопится. Видно, проголодался.

Небо чисто, привольно, дышит вечерней прохладой. Где-то близко нежно воркуют горлинки, и в отдалении звонко кукует кукушка. Эти звуки четко отдаются старом лесу. А за его резным хвойным краем медленно потухает солнце.