Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога (Художник И. Коновалов)

Пашку провожают завистливыми глазами мальчишки: рыжие, черные и веснушчатые. Он понимает, какая важная роль досталась ему, — идет бодро, будто направляется в Африку за львами. И Кудряшка в эти минуты, вероятно, кажется парнишке слоном, прокладывающим путь в джунглях.

Вижу, один малец отрывается от толпы, быстро нагоняет Пашку, поворачивает к нему свою морденку, измазанную брусничным соком, не может оторвать глаз от «ижевки».

— Вот это да-а!.. Правдашняя? — поражается он.

Пашка выпрямляется, не чувствует земли, шагает широко.

— Смотри, Копейкин, как бы штаны не лопнули! — иронически замечает малыш, но с лица его не сходит зависть.

Пот ручьями заливает лицо Пашки, слепит глаза, копится соленой влагой на губах, но он крепится, ни единым жестом не выдает, что ему тяжело, идет геройски, как в строю. И только когда свернули в переулок и исчезла с глаз подавленная завистью неподвижная ватага ребят, он стащил с головы лисью шапку и с облегчением стал вытирать ею лицо.

Драгоценный груз — паутиновый кокон — я несу в боковом кармане.

За поселком небольшая степушка. От тепла земля набухла, как на дрожжах, почернела: по ней потекла зеленой щетиной свежая майская травка. Тяжело переваливаясь с боку на бок, ходят по грязной дороге грачи. Стайка мелких птиц молча, торопливо проносится мимо нас, и хочется крикнуть ей: «Счастливого пути!»

У речушки нас встречает веселый хоровод берез, умытых теплыми дождями. Рядом благоухает багульник, выбросивший свои ярко-зеленые липкие листочки. А ниже, у крутого берега и по буграм на солнцепеке, — подснежники, первые дары весны.

Дорога, пробежав ветхий мостик, раздвоилась.

Гурьяныч остановился, дождался меня.

— Нам влево, — сказал он, показывая на северо-восток, — С краю хорошо пойдем, дальше — чаща, местами бурелом. А за ним озера. На них и заночуем. Сейчас на озерах пролетная птица — утка, гусь, можно за мое почтенье побаловаться охотой.

Подходим к лесу. Гурьяныч задерживается и, склонив перед ним голову, ласково говорит:

— Прими нас, матушка тайга, мы к тебе с поклоном, — и входит в лес.

Меня всегда тянет в темные дебри тайги, в сумрачную синеву, где в вековом покое только ровный шум столетних сосен. Как это с годами становится все ближе, все ценнее!

Гурьяныч неожиданно замедляет шаг. Выпрямляется. Расстегивает на груди однорядку. Тоже, видно, не может надышаться свежестью леса.

— Дух-то хмельной, того и гляди, с ног сшибет. Пашка! — кричит он, не оглядываясь. — Рассупонь грудь, дыши во все меха — набирайся сил!

Пашке не до этого. Он весь мокрый, как дикий неезженный конь, взнузданный табунщиком.

Гурьяныч, несмотря на свои годы, оказался хорошим ходоком. В нем достаточно и проворства и поспешности. Он легок в движениях, шаги его тверды, уверенны. Голову Гурьяныч держит слегка откинутой назад. С таким человеком хорошо ходить по лесной тропе, и если свернешь в сторону и отстанешь, сразу почувствуешь его опыт, его преимущество.

У широкой прогалины дорога теряется. Гурьяныч останавливается, привязывает повод к седлу и ласково смотрит в потускневшие глаза Кудряшки.

— Иди сама, тропу знаешь. — И тут же поясняет мне: — У лошадей память дай бог, как у зверя, где раз-два пройдет — запомнит до смерти.

Он подтыкает за пояс полы однорядки, расправляет окладистую бороду и шагает дальше.

— Надо поспешать, захватить утку на вечернем перелете. Ты, Пашка, не отставай.

Идем дремучим лесом. Под ногами еле заметный пунктир забытой, давно не хоженной тропки.

Кудряшка плетется следом.

Куда ни посмотришь — колонны великолепных лиственниц, подпирающих свод из сквозных крон. Они спокойно, как пророки, следят за нами с высоты. Только иногда мелькнет березка, или мрачной тенью встанет перед тобою ель. Тут все таинственно, непостижимо, а ты шагаешь все дальше и дальше в сумрак, не чувствуя ног, оглушенный черемуховым духом. И не можешь понять, отчего в лесу так легко, отчего и шаги, и шелест прошлогодней травы, и пугливый взлет птиц кажутся музыкой? Так бы и шел вечно…

Я родился и вырос в могучих кавказских лесах, у подножия ледниковых вершин. Там, еще в детстве, под сводом чинар, у костра пробудилась дерзкая мечта познать неведомое, проникнуть в недоступное. Там впервые я услышал чудесную музыку живой природы. Ее пели ночные грозы, снежные обвалы, гремящие реки, ветры, птицы, а осенью — олени… На всю жизнь врезалась она в память. С тех пор много раз я слышал эту музыку по сибирским лесам, и всегда вспоминались кавказские чинары и детство, беспечное, милое детство, не обманувшее меня своей мечтою. И сегодня в тайге та же музыка, только весенняя, первозданная, зовущая.