Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога (Художник И. Коновалов)

Поздно возвращаюсь из штаба. Горы, точно чудовища, стоят на горизонте, закутавшись туманом. Из-за них, с востока, неслышно крадется прозрачная майская ночь с тусклыми, как бы подернутыми дымкой звездами. Странной, загадочной кажется тишина уснувшего поселка.

На порожке моей квартиры сидит Пашка. Замерз, дрожит, как бесприютная собачонка на холоде, но не уходит.

— Я к вам, — обрадованно встречает он меня. — Дедушка послал сказать, что мы можем завтра с обеда идти.

— Кто это «мы»?

— Я и дедушка.

— А бабушка тебя отпускает?

— Отпускает. Мы и Кудряшку берем с собой… Вы бы отпросили меня в школе, скажите, что без меня работа сорвется.

— Уж как-нибудь я найду, что сказать. Но, если твои дела в школе плохи, не возьму, даже если отпустят.

Пашка вдруг вскакивает, хватает мою руку и, вскинув в небо голову, замирает…

— Не слышите? — спрашивает он таинственным шепотом — Гуси!.. С места мне не сойти, гуси!.. Снимите шапку.

Из бездонной тьмы падает на землю усталый гусиный шепот. Он точно ножом полоснул по сердцу. Впервые я слышу его в эту весну. В нем вольность посильнее ветра, радость возвращения, сладость жизни.

— Эх, с ними бы, а?! — горестно вздыхает парнишка.

Где-то высоко в звездах глохнут взбудоражившие нас звуки. Пашка тоже не отрывает глаз от темного неба. Ночной крик гусей, кажется, пробудил в нем еще никогда не испытанное желание лететь с птицами в неведомые страны, и он, может быть, понял, что это новое чувство пленило всего его и что теперь уж ни за что не освободиться от мечты побывать в неведомых странах.

— Пошли в комнату, — говорю я, открывая дверь и пропуская мальчишку вперед.

В комнате жарко. Пашка отказывается раздеться, говорит, на минутку забежал. Сидит хмурый, сдвинув брови.

— Чего, Пашка, молчишь? — спрашиваю я.

— Неохота бабушку и дедушку обижать, а то бы махнул следом за гусями.

— Куда? Он молчит.

— Подожди, пусть оперятся у тебя крылышки.

— То-то и беда! — серьезно соглашается парнишка. — Вот ружье бы, тогда можно и подождать.

— О ружье потом. Бабушка, видно, права: ты слишком увлекаешься охотой.

— Какая там охота — вместо собачонки бегаю. Самому же пальнуть дедушка часто не дает; говорит, ружье наше вот-вот должно разорвать — ненадежное. А насчет охоты я не хуже других.

— Охотником, Пашка, назовешься, когда будешь разбираться в следах зверей и птиц, будешь знать их повадки. Ты должен научиться сшибать на бегу козла, снимать летящую птицу. Не достигнешь этого — нечего тебе делать в тайге с ружьем.

— Что вы, что вы! Да я в тайге любую пташку назову — дедушка мне все объясняет, а козла на бегу или птицу влет сшибу, ей-богу, сшибу.

— Ну, насчет козла это ты…

— Не верите?!

— Нет. А вот относительно ружья не знаю, что с тобой делать.

Его будто оса ужалила. — Дадите?! — вскрикнул он, весь загораясь.

— На эти дни, может быть, и дам.

Пашка вскакивает, хватает со стула свою шапку и мигом исчезает за дверью, точно боясь, что я могу раздумать. Потом он громко барабанит в ставню:

— Спокойной ночи, я к дедушке в Медвежий лог побегу сказать насчет ружья!

— Ты с ума сошел — ночью! Не смей!

В ответ хлопает калитка, и на тихой улице смолкают торопливые шаги Пашки.

«С чего это я ружье пообещал? Не наделал бы глупостей!» — запоздало думаю я. Но, видно, этот вопрос для меня давно решен.

— Что это парнишка зачастил к вам? — спрашивает Акимовна, заглянув в комнату. — Заметили, глаза у него шустрые, так и нижут, так и шарят…

— Это же Копейкин, Акимовна!

— Копейкин?.. — удивилась она. — То-то, я вижу, конопатый, не с нашей улицы. У нас или рыжие, или черные, а таких нет. Спрашивала у соседки про Копейкина, та сказывала: в задах на квартире живет. Настоящая фамилия его Рублев, а это уж ребята прилепили ему — Копейкин. Мальчишка ничего, палец в рот не клади…

— Бойкий и смышленый, — перебил я ее.

— Ну уж и бойкий! Сидит, носом шмыгает.

— Это у него, Акимовна, возрастное.

— Ну, разве что… — примирилась старушка.

Утром я, как обычно, проснулся рано. Выхожу во двор. Еще темно. Спит поселок, окутанный черным мраком. Над ним безмолвной тундрой стелется небо с далекими звездами. Морозный воздух сух и звонок — верная примета: к ведру.

Слышу на улице хруст настывшего за ночь ледка под чьими-то торопливыми шагами. Из трубы соседского дома, словно сигнал, взвивается дым, и тотчас же на востоке в полоске появившегося света возникают крутые отроги.