Уильям Шекспир: Все сонеты Шекспира

Но прочих два, — прозрачны и чисты, —
огонь и воздух — шлю тебе вдогон:
во-первых, мысли; во-вторых, мечты
в твои края летят со всех сторон.
Когда к тебе несутся, жизнь моя,
послы любви — две сущности вещей,
две остальных мне не дают житья,
сжимая грудь кручиною своей.
И до тех пор мой жизненный каркас
не восстановит всех первооснов,
пока послы, связующие нас,
не скажут мне, что жив ты и здоров.
Тогда я рад, но вновь тоской объят,
и тут же шлю своих послов назад.

Мои глаза с моим же сердцем бой
затеяли — чему виной ты сам:
глаза хотят присвоить образ твой,
а сердце не даёт его глазам.
Приводит сердце веский аргумент,
что ты — в груди, незримый для зениц.
Глаза же говорят, что оппонент
солгал, и ты укрыт в тени ресниц.
По иску сердца завершив процесс,
решил присяжных размышлений суд,
что стороны, учтя свой интерес,
по равной доле у тебя возьмут:
Глаза — твои наружные черты,
а сердце — свет сердечной красоты.

Глаза, изголодавшись по тебе,
и сердце, разрываясь от тоски,
забыли о своей былой борьбе
и подружились распрям вопреки.
Твой нежный образ — пиршество для глаз,
зовущих сердце в гости, а в гостях
глаза пируют в следующий раз,
когда ты сердцу явишься в мечтах.
Итак, моя любовь и твой портрет
и без тебя со мной наедине.
Летят мои мечты тебе вослед,
а ты при них, пока они при мне.
А если спят мечты, — глаза не спят
и в сердце будят образ твой и взгляд.

Как я старался, покидая дом,
убрать все побрякушки в сундуки,
чтобы нажиться на добре моём
рукам недобрым было не с руки.
Зато зеницу ока моего —
то, что дороже самых жемчугов, —
тебя, мои печаль и торжество,
оставил я приманкой для воров.
От них тебя не спрячешь в сундуке:
со мною ты, хотя тебя здесь нет, —
укрыт в груди моей, как в тайнике,
но можешь выйти запросто на свет.
Во мне столь ценный клад, что и святой
из-за него решится на разбой.

Настанет срок (едва ли он далёк),
и поразит меня твой хмурый вид;
и, подводя моим грехам итог,
твоя любовь закроет мне кредит;
настанет день, и солнце глаз твоих
не отличит меня среди людей,
найдя в исходе склонностей былых
причину отчуждённости своей;
настанет час, когда я присягну, —
в ничтожестве собой изобличён, —
что я вменяю всё себе в вину
и что на стороне твоей закон.
Забыть меня — есть повод не один,
а полюбить навеки — нет причин.

Легко ли — завершить свой путь дневной
и вдруг, уже на ложе возлежа,
понять, что между другом и тобой
на мили увеличилась межа?
Меня и горе тяжкое моё
скакун понурый медленно влачит,
как будто говорит ему чутьё,
что в одиночку я не фаворит.
В крови от шпор, мой взмыленный одёр
не думает скакать во весь опор,
но хриплый стон животного остёр
и душу ранит пуще всяких шпор.
В тоске я мчусь куда глаза глядят,
но радуюсь, когда гляжу назад.

Так извинял я глупого одра
за то, что не хотелось скакуну
меня от друга увозить вчера…
Но если я обратно поверну
и мне галоп покажется рысцой,
пускай пощады эта тварь не ждёт.
Я даже ветер, будь он подо мной,
пришпорил бы, погнав его в полёт.
Хотя какой рысак бы ни трусил
наперекор желаниям моим,
его простил бы мой любовный пыл,
что вскачь несётся, с клячей несравним.
Я уезжал — был шаг её не скор,
а к другу — сам помчусь во весь опор.

Я как скупой, чей ключ не всякий час
влечёт его к заветной кладовой,
чтоб созерцать свой золотой запас
счастливец мог с предельной остротой.
И потому пленительны балы,
что им оправой служит целый год;
и бриллианты потому светлы,
что на колье они наперечёт.
Вот и тебя, как праздничный наряд,
похоже, держит время под замком,
и как же я порой бываю рад
тому, что взаперти, — во мне самом.
Будь славен тот, с кем счастлив я вполне,
кто, уходя, надежду дарит мне.

Ты из какого соткан вещества,
что обладаешь множеством теней?
На свете нет без тени существа,
но всех ты тенью жалуешь своей.
Сравнив портрет Адониса с тобой,
все назовут подделкой полотно.
Тебя затмить античной красотой
самой Елене было б не дано.
Благословенья твоего полны
цветенья миг и спелости пора:
Весне ты даришь прелесть новизны,
а осень добротой твоей щедра.
Делись со всеми обликом своим,
но сердцем будь един и неделим.