Уильям Шекспир - Все сонеты Шекспира

Хотя в любви мы соединены,
но всё-таки нас двое во плоти,
а значит, тяжкий груз моей вины
я в одиночку должен пронести.
Хотя любовь сближает нас с тобой,
но знаешь, сколько сладостных минут,
не извратив любви своей хулой,
у нас позор и злоба украдут.
Чтобы тебя не запятнал мой грех,
я на людях тебя не узнаю,
и ты со мной не встретишься при всех,
жалея репутацию свою.
Не делай так. Настолько мы близки,
что мне и честь твоя не пустяки.

Как иногда отец полуседой
на сыновей с улыбкою глядит,
так счастлив я, изломанный судьбой,
что честью ты и правдой знаменит.
Но знатность, красоту, избыток сил —
все качества, какими напоказ
ты коронован, — я себе привил,
любовью приумножив твой запас.
И я уже не бедный, не больной,
поскольку тень любви воплощена
в такой богатый клад, что небольшой
его частицы хватит мне сполна.
Во мне найдётся всё, чем ты богат,
и я тебя счастливее стократ.

Какой для Музы надобен предмет,
когда дыханья твоего волна
столь нежно в мой вливается сонет,
что и бумага для неё черна?
Скажи себе спасибо, если мной
ты был достойным образом воспет.
Тот глуп, кто не почтит тебя строфой,
когда ты даришь вдохновенья свет.
В сто раз достойней древних девяти
Камен, что славит каждый рифмоплёт, —
десятой Музой стань, чтобы найти
я мог в стихах бессмертье и почёт.
Но люди, оценив мой слабый труд,
тебя — а не меня — превознесут.

Как мне тебя восславить, если ты
я сам и есть, но лучший, чем я сам?
Как я могу хвалить свои черты?
И как я не себе хвалу воздам?
Мы потому-то и разделены,
свою любовь единой не зовём,
что всё, чему на свете нет цены,
я должен отыскать в тебе одном.
Никто разлуки бы не перенёс,
когда бы мрачной праздности дурман
нам не дарил часов для сладких грёз,
вводя и грёзы, и часы в обман.
Разлука учит, раскроив нам грудь,
хвалить того, кто вышел в долгий путь.

Ты все, мой друг, возьми мои любви,
но ты и так от них неотделим;
и всю любовь с моей отождестви,
когда моё становится твоим.
И если взял ты из любви ко мне
мою любовь, тебя я не виню,
а если нет, то по своей вине,
упрямец, угодил ты в западню.
Тебе прощая нежный твой грабёж,
я делаюсь беднее во сто крат.
Но ведь любви предательская ложь
язвит больней, чем ненависти яд.
Распутный друг, в ком зло добру под стать,
убей меня — врагами нам не стать.

Твоей свободы милые грешки, —
когда в душе ты мне даёшь отбой, —
твоим летам и внешности близки,
но и соблазн крадётся за тобой.
Ты незлобив — и сам идёшь в полон,
прекрасен ты — и нежным штурмом взят.
Желаниями женщин окружён,
сын женщины не выдержит осад.
Ты мог бы пощадить меня и сам
своей беспутной юности назло.
Меж тем пристрастье к буйным кутежам
тебя к двойной измене привело.
Обманут я любимой и тобой,
и красота твоя всему виной.

Ты взял её — не плачу я навзрыд,
хотя в неё безумно был влюблён;
она тебя взяла — и я убит:
разрыв с тобой наносит мне урон.
Обижен вами, я ваш адвокат:
ты любишь ту, кого любил твой друг;
любя меня, она мне дарит ад;
а друг мой скорбно делит с ней досуг.
Я не с тобою — в барышах она;
меня с ней нету — друг мой на коне:
те, чей союз я оплатил сполна,
меня распяли из любви ко мне.
Но если друг — моё второе «я»,
то мне верна изменница моя.

Закрыв глаза, я вижу всё, а днём
обзор им закрывает всякий вздор;
я проницаю тьму, забывшись сном,
когда пронзит её твой светлый взор.
Светлеет ночи тень в твоей тени,
чей образ служит счастья образцом,
но пусть глаза, невидящим сродни,
с утра твоим засветятся огнём.
Они блаженны будут, если я
тебя увижу днём, а не в ночи,
когда в мой сон слепая тень твоя
моим глазам незрячим шлёт лучи.
Тебя не видя, сплю я наяву,
а стоит увидать, — во сне живу.

Когда бы глупой плоти вещество
вместилось в мысли, я бы трудный путь,
простёртый до предела твоего,
назло пространству мог перепорхнуть.
Где б ни был я, в каком краю земли,
какие бы моря ни пересёк,
к тебе меня бы мысли привели
быстрей, чем мысль, пронзившая висок.
Но я не мысль и на подъём тяжёл:
во мне земли с водой невпроворот.
Я без тебя тоскою изошёл,
и только время слёзы мне утрёт.
И символ плоти — мой печальный стон —
из плотных элементов сотворён.