Николай Постарнак - Обыкновенный день

В забытом,
в прошлом,
где степей страницы
листает ветер,
за черным Чехраком
лежат моих прапрадедов станицы,
землею почерненных чумаков.

Они ушли,
не зная революций,
дорогами, сожженными огнем копыт...
Мне слышится — степные песни льются.
И ночь храпит.
И каганец коптит.

И он,
которого лишь по музеям знаю,
в медвежью шкуру завернувшись глубоко,
грустит по мне.
В его зрачках тоска глухая.
В его живых зрачках
тупая боль веков.

Но прорезается
и у виска стучится
мысль,
до бунтарства жгуча, высока...
Вселенная созвездьями струится.
Скользят планеты по его щекам.

Николай.
Ни кола, ни двора.
Только дымное эхо костров.
Только буйное эхо подков.
Черноморская злая бора.
Только смутное эхо веков, —
сладость соли и табака.

И сидят у огня чумаки.
Бородаты. На песню легки.
Нет у них ни кола, ни двора,
— Николай, — говорят, —
нам пора.
Наша воля, куда нам пора.
Хоть до Стенькина та-бо-ра.

От России
до скифских могил
затерялись вы, предки мои.
Мое имя от вас —
Николай.
Ни двора не хочу,
ни кола.

Судьба нам прочила, пророчила
недоброе и нерезонное...
Пальто демисемисезонное
семью ветрами оторочено.

Навстречу мне клекочут лебеди
над тундрой,
над моею Летою.
Но кличет степь ковыльным лепетом:
— Ах, лепо ли?.. Не лепо ли?..

Не лепится судьба?
Нелепица!
Земля сама навстречу вертится.
И — ни кола нам.
И — не встретиться.

Своя у вас, другая летопись.
И — ни двора.
В дорогу верится.
И новым смыслом песня полнится.
И где-то впереди заветрено
то слово, что насущно молвится.

Я к тебе войду не постучав,
попрошу напиться.
Хрупкая соломинка луча
вслед за мной скользнет по половицам.

И войдет со мной в твое жилье
запах дыма,
горький привкус хвои...
Расскажу тебе я о своем
песенном, тревожном непокое.

И тебя за тридевять земель
уведу по клавишам паркета
в область ту, где не бывает лета,
где моих бессонниц карусель.

Где во все границы — ледостав.
Где любовь моя — во все границы.
...Далеко-далеко города
от моей полуночной столицы.

Солнечно. Сонно.
Медленный вдох
с выдохом леса перемежается.
Перемещается облако в дождь.
К сердцу бережно принимая
лесотень,
светосинь,
начинаю
этот день
под синичью морзянку «тинь-тинь».
Островной государь,
лес уводит лосиной тропой, —
отрывной календарь
над распахнутой чьей-то судьбой.
Отмахнусь ли
от наплыва березовых струй,
как от чистого говора струн
потревоженных гуслей.
И у сосен ростральных,
где глухарь, где добыча легка,
боль свою не истрачу,
как зазря не затрону курка.
Говорун и молчальник,
повстречавшийся мне на пути, —
окаянный маячник,
ты по сердцу меня рассуди:
то ли так одичал я,
то ли стал я к себе же добрей,
то ли это — начало
самой истинной жизни моей.

Адским кашлем пушки изошли.
43-й. Бронзовеют лица.
Это страшно — прахом раствориться,
чтоб глаза цветами проросли.

Это зябко — в те цветы глядеть,
как в друзей невозвратимых лица...
Каска проржавевшая.
Надень.
Лютик твой нелеп уже в петлице.

И уже ты старше двадцати,
строже двадцати на 43-й.
И уже тебя мне не спасти
если вдруг ты упадешь, прострелен,
как солдат,
которому была
так необходима каска эта.

А в долине полдень.
Добела
даль крахмалит сопки вешним светом.

Мы молчим с товарищем моим.
А на вербах розовеет завязь.
У бойниц о павших говорим,
о дождях дремучих над Рязанью.

Мы запомним: вербами прошит
дота череп.
Воскресенье, Зоннтаг...
А на запад, выверив по солнцу
азимут,
геологи прошли.

И бродяга и ушкуйник
По судьбе и по душе,
У земли живу на первом
Неоглядном этаже.