Ирина Вербицкая: Светотень

Но близко пылкий сердцем юный странник —
Паломник, пилигрим ли, херувим? —
От жажды умирающий избранник.
И розы расцветают вслед за ним.

Дитя луны и озера лесного,
Он вырос в смутном шелесте берез.
И улыбалась месяца подкова,
Не ведая тоски и горьких слез.

Но как — то южный ветер, пролетая,
Целуя лебединой стаи след,
Прошелестел: «Прекрасна Русь святая.
Но для меня Египта краше нет!»

Там пирамиды.
Сфинксы.
Мудрость. Сила.
Там — колыбель.
Начало всех начал.
Люблю широкие разливы Нила.
Угрюмое молчанье диких скал».

Дитя луны и озера лесного
Покинул край березовый.
Я жду
Всесильного магического слова
Едва произнесенного в бреду…

Она лежит в углу в музейном зале.
«Как сирота», — Вы про нее сказали?
Бессмертное величие — и тлен.
Все смотрят сверху — вниз. А не с колен.

Здесь фараон? В расцвете сил и славы,
Не удержавший скипетр державы?
Так жалко притулившийся в углу…
«Кощунственно! Да лучше бы в золу

В мгновенье ока разом превратиться.
Да сколько можно надо мной глумиться?!
Безбожники! Неведом кары страх!
Предайте погребенью стылый прах!»

Беспомощно лежат в музейном зале
На перепутье, словно на вокзале,
Останки фараоновы в углу
На стертом и затоптанном полу.

Солнышка лесного смех задорный.
На полянах — жаркий горицвет.
Лес певучий над рекой просторной
Светоносной аурой одет.

Мед смолы янтарной. Тяжесть хвои.
Захмелевший хоровод берез —
В кружеве теней. Века покоя
Бережет зеркально — светлый плес.

Лог. За елкой колкой — дуб дуплистый.
Рябь — озноб осиновых ветвей.
Свет гнилушек ночью самой мглистой.
Мухоморы у трухлявых пней.

Заросли малины, голубики.
Земляника спелая в траве.
Как улыбки солнечные блики
В нежной малахитовой листве.

Медуница, папоротник, мята.
Из — под листьев, ржавых и сырых, —
Сыроежки. К осени — опята.
Подберезовик, таясь, притих.

На земле — обглоданные шишки…
Где ты, рыжий маленький зверек?
Дроби косоглазого плутишки. —
Юно звонок старенький пенек.

На колючей шапке — ягод горстка.
Мишка в ореоле диких пчел.
Встала дыбом на загривке шерстка.
Чу! Долбит усердно дятел ствол.

Пересвисты, трели, перезвоны.
Мошкары неумолимый рой.
Треснувшей ольхи глухие стоны
С отслоившейся сухой корой.

Быстрый бег встревоженной лосихи, —
По подлеску — треск сухих ветвей.
Гнездышко щегла и щеголихи.
В мураве — крылатый муравей.

Это все до боли мне родное!
Я — москвичка? В сердце берегу
Детство подмосковное лесное,
Крест рисуя веткой на снегу.

Город — синтетические джунгли!
Муравейник и пчелиный рой.
Все спешат, как будто бы по углям!
Четкий ритм, шальной людской прибой.

Частый пульс тревожных магистралей.
Рыжий свет вечерних фонарей.
Где — то там волнующие дали,
Тайный зов неведомых морей.

Оробел бессонный ветер странствий,
Заплутавший в улицах Москвы.
В каменном удушливом убранстве —
Лоскуток небесной синевы.

Неужели где — то есть просторы?
Лунность белоствольная берез
Снится по ночам с немым укором.
Снится дом у речки, где я рос.

Я в плену «текучки», обязательств.
Мне бы на недельку отпуск взять.
Одолев преграды обстоятельств,
Повидать тоскующую Мать.

Ранним утром, выспавшись на сене,
На рыбалку — прямо по росе
К ивняку сквозь заросли сирени…
Но живу я в городе как все.

Город — синтетические джунгли.
Муравейник и пчелиный рой.
Все спешат как будто бы по углям.
И за далью дальней — дом родной.

За экстазом заката —
Сизый вечер как дым.
По каньону Арбата —
Под дождем проливным.

За барьером агоний —
Небывалый покой.
В прошлом — Цезарь, Антоний
И мираж — Антиной.

Свет оранжевый влажный —
Апельсиновый блеск —
Льет в пролив трехэтажный.
Смутной жалобой — плеск.