Владимир Высоцкий - Избранное

Навылет Время ранено, досталось и судьбе.

Ветра и кони — и тела и души

Убитых выносили на себе.

[1978]

Куда ни втисну душу я, куда себя ни дену,

За мною пёс — судьба моя, беспомощна, больна.

Я гнал её каменьями, но жмётся пёс к колену,

Глядит — глаза безумные, и с языка слюна.

Морока мне с нею.

Я оком грустнею,

Я ликом тускнею,

Я чревом урчу,

Нутром коченею,

А горлом немею,

И жить не умею,

И петь не хочу.

Неужто старею?

Пойти к палачу —

Пусть вздёрнет на рею,

А я заплачу.

Я зарекался столько раз, что на судьбу я плюну,

Но жаль её, голодную, — ласкается, дрожит.

И стал я, по возможности, подкармливать фортуну, —

Она, когда насытится, всегда подолгу спит.

Тогда я — гуляю,

Петляю, вихляю

И ваньку валяю,

И небо копчу.

Но пса охраняю —

Сам вою, сам лаю,

Когда пожелаю,

О чём захочу.

Когда постарею,

Пойду к палачу —

Пусть вздёрнет скорее,

А я заплачу.

Бывают дни — я голову в такое пекло всуну,

Что и судьба попятится, испуганна, бледна.

Я как-то влил стакан вина для храбрости в фортуну,

С тех пор — ни дня без стакана. Ещё ворчит она:

«Закуски — ни корки!»

Мол, я бы в Нью-Йорке

Ходила бы в норке,

Носила б парчу…

Я — ноги в опорки,

Судьбу — на закорки,

И в гору, и с горки

Пьянчугу влачу.

Я не постарею.

Пойду к палачу —

Пусть вздёрнет на рею,

А я заплачу.

Однажды переперелил судьбе я ненароком —

Пошла, родимая, вразнос и изменила лик,

Хамила, безобразила и обернулась роком,

И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык.

Мне тяжко под нею —

Уже я бледнею,

Уже сатанею,

Кричу на бегу:

«Не надо за шею!

Не надо за шею!!

Не надо за шею!!! —

Я петь не смогу!»

Судьбу, коль сумею,

Снесу к палачу —

Пусть вздёрнет на рею,

А я заплачу.

[1978]

* * *

Мне судьба — до последней черты, до креста

Спорить до хрипоты, а за ней — немота,

Убеждать и доказывать с пеной у рта,

Что не то это вовсе, не тот и не та,

Что лабазники врут про ошибки Христа,

Что пока ещё в грунт не влежалась плита.

Триста лет под татарами — жизнь ещё та:

Маета трёхсотлетняя и нищета.

Но под властью татар жил Иван Калита,

И уж был не один, кто один против ста.

Вот намерений добрых и бунтов тщета —

Пугачёвщина, кровь и опять нищета.

Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта,

Повторю, даже в образе злого шута.

Но не стоит предмет, да и тема не та,

Суета всех сует — всё равно суета.

Только чашу испить не успеть на бегу,

Даже если разлить — всё равно не смогу,

'Или выплеснуть в наглую рожу врагу,—

Не ломаюсь, не лгу — не могу. Не могу!

На вертящемся гладком и скользком кругу

Равновесье держу, изгибаюсь в дугу.

Что же с чашею делать — разбить? Не могу!

Потерплю — и достойного подстерегу,

Передам — и не надо держаться в кругу.

И в кромешную тьму, и в неясную згу,

Другу передоверивши чашу, сбегу.

Смог ли он её выпить — узнать не смогу.

Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,

Я о чаше невыпитой здесь ни гугу,—

Никому не скажу, при себе сберегу,

А сказать — и затопчут меня на лугу.

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

За весёлый манер, на котором шучу.

Даже если сулят золотую парчу

Или порчу грозят напустить, — не хочу!

На ослабленном нерве я не зазвучу —

Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу.

Лучше я загуляю, запью, заторчу,

Всё, что ночью кропаю, — в чаду растопчу,

Лучше голову песне своей откручу,

Но не буду скользить, словно пыль по лучу.

Если всё-таки чашу испить мне судьба,

Если музыка с песней не слишком груба,

Если вдруг докажу, даже с пеной у рта,

Я уйду и скажу, что не всё суета!

[1978]

Я умру, говорят,—

мы когда-то всегда умираем.

Съезжу на дармовых,

если в спину сподобят ножом,—

Убиенных щадят,

отпевают и балуют раем.

Не скажу про живых,

а покойников мы бережём.

В грязь ударю лицом,

завалюсь покрасивее набок,

И ударит душа

на ворованных клячах в галоп.

Вот и дело с концом,—

в райских кущах покушаю яблок.

Подойду не спеша —

вдруг апостол вернет, остолоп.

Чур меня самого!

Наважденье, знакомое что-то, —

Неродящий пустырь

и сплошное ничто — беспредел,

И среди ничего

возвышались литые ворота,