Борис Пастернак - Во всем мне хочется дойти до самой сути…

1918

Пара форточных петелек,

Февраля отголоски.

Пить, пока не заметили,

Пить вискам и прическе!

Гул ворвался, как шомпол.

О холодный, сначала бы!

Бурный друг мой, о чем бы?

Воздух воли и – жалобы?!

Что за смысл в этом пойле?

Боже, кем это мелются,

Языком ли, душой ли,

Этот плеск, эти прелести?

Кто ты, март? – Закипал же

Даже лед, и обуглятся,

Раскатясь, экипажи

По свихнувшейся улице!

Научи, как ворочать

Языком, чтоб растрогались,

Как тобой, этой ночью

Эти дрожки и щеголи.

1929

Воздух дождиком частым сечется.

Поседев, шелудивеет лед.

Ждешь: вот-вот горизонт и очнется

И – начнется. И гул пойдет.

Как всегда, расстегнув нараспашку

Пальтецо и кашне на груди,

Пред собой он погонит неспавших,

Очумелых птиц впереди.

Он зайдет и к тебе и, развинчен,

Станет свечный натек колупать,

И зевнет, и припомнит, что нынче

Можно снять с гиацинтов колпак.

И шальной, шевелюру ероша,

В замешательстве смысл темня,

Ошарашит тебя нехорошей,

Глупой сказкой своей про меня.

1918

Закрой глаза. В наиглушайшем о́ргане

На тридцать верст забывшихся пространств

Стоят в парах и каплют храп и хорканье,

Смех, лепет, плач, беспамятство и транс.

Им, как и мне, невмочь с весною свыкнуться,

Не в первый раз стараюсь, – не привык.

Сейчас по чащам мне и этим мыканцам

Подносит чашу дыма паровик.

Давно ль под сенью орденских капитулов,

Служивших в полном облаченьи хвои,

Мирянин-март украдкою пропитывал

Тропинки парка терпкой синевой?

Его грехи на мне под старость скажутся,

Бродивших верб откупоривши штоф,

Он уходил с утра под прутья саженцев,

В пруды с угаром тонущих кустов.

В вечерний час переставала двигаться

Жемчужных луж и речек акварель,

И у дверей показывались выходцы

Из первых игр и первых букварей.

1921

Чирикали птицы и были искренни.

Сияло солнце на лаке карет.

С точильного камня не сыпались искры,

А сыпались – гасли, в лучах сгорев.

В раскрытые окна на их рукоделье

Садились, как голуби, облака.

Они замечали: с воды похудели

Заборы – заметно, кресты – слегка.

Чирикали птицы. Из школы на улицу,

На тумбы ложилось, хлынув волной,

Немолчное пенье и щелканье шпулек,

Мелькали косички, и цокал челнок.

Не сыпались искры, а сыпались – гасли.

Был день расточителен; над школой свежей

Неслись облака, и точильщик был счастлив,

Что столько на свете у женщин ножей.

1922

Крупный разговор. Еще не запирали,

Вдруг как: моментально вон отсюда! —

Сбитая прическа, туча препирательств

И сплошной поток шопеновских этюдов.

Вряд ли, гений, ты распределяешь кету

В белом доме против кооператива,

Что хвосты луны стоят до края света

Чередой ночных садов без перерыва.

1918

Все утро с девяти до двух

Из сада шел томящий дух

Озона, змей и розмарина,

И олеандры разморило.

Синеет белый мезонин.

На мызе – сон, кругом – безлюдье.

Седой малинник, а за ним

Лиловый грунт его прелюдий.

Кому ужонок прошипел?

Кому прощально машет розан?

Опять депешею Шопен

К балладе страждущей отозван.

Когда ее не излечить,

Все лето будет в дифтерите.

Сейчас ли, черные ключи,

Иль позже кровь нам отворить ей?

Прикосновение руки —

И полвселенной – в изоляции,

И там плантации пылятся

И душно дышат табаки.

1918

Пианисту понятно шнырянье ветошниц

С косыми крюками обвалов в плечах.

Одно прозябанье корзины и крошни

И крышки раскрытых роялей влачат.

По стройкам таскавшись с толпою тряпичниц

И клад этот где-то на свалках сыскав,

Он вешает облако бури кирпичной,

Как робу на вешалку на лето в шкаф.

И тянется, как за походною флягой,

Военную карту грозы расстелив,

К роялю, обычно обильному влагой

Огромного душного лета столиц,

Когда, подоспевши совсем незаметно,

Сгорая от жажды, гроза четырьмя

Прыжками бросается к бочкам с цементом,

Дрожащими лапами ливня гремя.

1921

Я вишу на пере у творца

Крупной каплей лилового лоска.

Под домами – загадки канав.

Шибко воздух ли соткой и коксом

По вокзалам дышал и зажегся,

Но едва лишь зарю доконав,