Борис Пастернак - Во всем мне хочется дойти до самой сути…

Вздыхает ковыль, шуршат мураши,

И плавает плач комариный.

Стога с облаками построились в цепь

И гаснут, вулкан на вулкане.

Примолкла и взмокла безбрежная степь,

Колеблет, относит, толкает.

Туман отовсюду нас морем обстиг,

В волчцах волочась за чулками,

И чудно нам степью, как взморьем, брести —

Колеблет, относит, толкает.

Не стог ли в тумане? Кто поймет?

Не наш ли омет? Доходим. – Он.

– Нашли! Он самый и есть. – Омет.

Туман и степь с четырех сторон.

И Млечный Путь стороной ведет

На Керчь, как шлях, скотом пропылен.

Зайти за хаты, и дух займет:

Открыт, открыт с четырех сторон.

Туман снотворен, ковыль, как мед.

Ковыль всем Млечным Путем рассорён.

Туман разойдется, и ночь обоймет

Омет и степь с четырех сторон.

Тенистая полночь стоит у пути,

На шлях навалилась звездами,

И через дорогу за тын перейти

Нельзя, не топча мирозданья.

Когда еще звезды так низко росли

И полночь в бурьян окунало,

Пылал и пугался намокший муслин,

Льнул, жался и жаждал финала?

Пусть степь нас рассудит и ночь разрешит,

Когда, когда не: – В Начале

Плыл Плач Комариный, Ползли Мураши,

Волчцы по Чулкам Торчали?

Закрой их, любимая! Запорошит!

Вся степь – как до грехопаденья:

Вся – миром объята, вся – как парашют,

Вся – дыбящееся виденье!

Лето 1917

Душа – душна, и даль табачного

Какого-то, как мысли, цвета.

У мельниц – вид села рыбачьего:

Седые сети и корветы.

Крылатою стоянкой парусной

Застыли мельницы в селеньи,

И все полно тоскою яростной

Отчаянья и нетерпенья.

Ах, там и час скользит, как камешек

Заливом, мелью рикошета!

Увы, не тонет, нет, он там еще,

Табачного, как мысли, цвета.

Увижу нынче ли опять ее?

До поезда ведь час. Конечно!

Но этот час объят апатией

Морской, предгромовой, кромешной.

Лето 1917

Дик прием был, дик приход,

Еле ноги доволок.

Как воды набрала в рот,

Взор уперла в потолок.

Ты молчала. Ни за кем

Не рвался с такой тугой.

Если губы на замке,

Вешай с улицы другой.

Нет, не на дверь, не в пробой,

Если на сердце запрет,

Но на весь одной тобой

Немутимо белый свет.

Чтобы знал, как балки брус

По-над лбом проволоку,

Что в глаза твои упрусь,

В непрорубную тоску.

Чтоб бежал с землей знакомств,

Видев издали, с пути

Гарь на солнце под замком,

Гниль на веснах взаперти.

Не вводи души в обман,

Оглуши, завесь, забей.

Пропитала, как туман,

Груду белых отрубей.

Если душным полднем желт

Мышью пахнущий овин,

Обличи, скажи, что лжет

Лжесвидетельство любви.

Лето 1917

Попытка душу разлучить

С тобой, как жалоба смычка,

Еще мучительно звучит

В названьях Ржакса и Мучкап.

Я их, как будто это ты,

Как будто это ты сама,

Люблю всей силою тщеты,

До помрачения ума.

Как ночь, уставшую сиять,

Как то, что в астме – кисея,

Как то, что даже антресоль

При виде плеч твоих трясло.

Чей шепот реял на брезгу?

О, мой ли? Нет, душою – твой,

Он улетучивался с губ

Воздушней капли спиртовой.

Как в неге прояснялась мысль!

Безукоризненно. Как стон.

Как пеной, в полночь, с трех сторон

Внезапно озаренный мыс.

Лето 1917

Я и непечатным

Словом не побрезговал бы,

Да на ком искать нам?

Не на ком и не с кого нам.

Разве просит арум

У болота милостыни?

Ночи дышат даром

Тропиками гнилостными.

Будешь, – думал, чаял, —

Ты с того утра виднеться,

Век в душе качаясь

Лилиею, праведница!

Луг дружил с замашкой

Фауста, что ли, Гамлета ли.

Обегал ромашкой,

Стебли по ногам летали.

Или еле-еле,

Как сквозь сон, овеивая

Жемчуг ожерелья

На плече Офелиином.

Ночью бредил хутор;

Спать мешали перистые

Тучи. Дождик кутал

Ниву тихой переступью

Осторожных капель.

Юность в счастье плавала, как

В тихом детском храпе

Наспанная наволока.

Думал, – Трои б век ей,

Горьких губ изгиб целуя:

Были дивны веки

Царственные, гипсовые.

Милый, мертвый фартук

И висок пульсирующий.

Спи, царица Спарты,

Рано еще, сыро еще.

Горе не на шутку

Разыгралось, на́веселе.

Одному с ним жутко.

Сбесится – управиться ли?

Плачь, шепнуло. Гложет?

Жжет? Такую ж на щеку ей!

Пусть судьба положит —