Шарль Бодлер: Цветы Зла (сборник)

В тени я портиков высоких жил годами.
Был отблеск солнц морских на камнях их зажжен,
И стройные ряды торжественных колонн,
Как грот базальтовый, чернели вечерами.
Валы, качавшие на лоне небосклон,
Неслись, и голос их, всесильными громами
Звуча, был сказочно с закатными цветами,
Горевшими в глазах моих, соединен.
Так прожил долго там я в неге безмятежной
Среди лазури, волн и тканей дорогих,
И благовонных тел невольников нагих,
Что освежали лоб мне пальмами прилежно
И только к одному стремились – угадать,
Зачем мне суждено так горько изнывать.

Пророческий народ с горящими зрачками
Вчера пустился в путь, и матери детей
Несут или к сосцам искусанных грудей
Дают им припадать голодными губами.
Мужчины вслед идут за крытыми возами,
Где семьи спрятаны от зноя и лучей,
На небо устремив тяжелый взор очей,
Уже покинутых неверными мечтами.
Таясь среди песка, глядит на них сверчок,
И песня звонкая слышна им вдоль дорог;
Цибела ради них свои сгущает сени,
И в расцветающей пустыне бьет родник
Для этих странников, чей жгучий взор проник
В знакомую страну глухих грядущих теней.

Свободный человек, любить во все века
Ты будешь зеркало свое – родное море.
Ты душу узнаешь в его глухом просторе,
И бездна дум твоих не менее горька.
Ты погружаешься в свое изображенье,
И руки и глаза насытив, и твой дух,
Средь гула гроз своих, порою клонит слух,
Внимая бешеной, неукротимой пене.
Вы оба с ним равно угрюмы и темны;
Никто, о человек, твоей не мерил бездны,
О море, никому до дна ты не известно,
И не раскроете вы тайной глубины.
И все же, вот уж ряд веков неисчислимый,
Как вы сражаетесь, раскаянье забыв
И жалость, вняв резни и гибели призыв,
О братья и враги в борьбе непримиримой!

Когда был Дон Жуан к глухим подземным водам
Отозван и свою Харону лепту дал,
Бродяга сумрачный, сверкая взором гордым,
Рукою мстительной и сильной весла взял.
С грудями вялыми, раскрывши одеянья,
Сбежались женщины к нему со всех сторон,
Подобно стаду жертв, ведомых на закланье,
И слышен был во тьме протяжный, горький стон.
Слуга его твердил со смехом господину
Про долг. Его отец нетвердою рукой
На сына дерзкого, презревшего седины,
Указывал теням, бродившим за рекой.
Дрожа под трауром, печальная Эльвира,
Простившая обман и слезы тайных мук,
Казалось, все ждала от прежнего кумира
Улыбки сладостной, как первой клятвы звук.
Застывши на корме, закованный весь в латы,
Муж каменный делил рулем угрюмый вал,
Но чуждый всем герой, на меч склонясь, куда-то
Глядел и никого кругом не узнавал.

В те дивные года, когда, дыша любовью,
Ум смертный изучал одно лишь Богословье,
Один среди святых, прославленных мужей
– Сердца расшевелив огнем своих речей,
Согрев восторгами их черные глубины,
К престолу Вышнего и славе Голубиной
Сумевши, для себя нежданно, обрести
Одним лишь Ангелам доступные пути —
Смущен, как человек, поднявшийся на скалы,
Воскликнул, в приступе гордыни небывалой:
«Ничтожный Иисус! Высоко ты взлетел!
Но если б развенчать тебя я захотел,
С твоею славою сравнилось бы паденье,
И стал бы ты пустой и смехотворной тенью!»
Он в тот же самый миг был разума лишен.
Свет солнца яркого того был омрачен.
Первоначальный мрак в уме том воцарился,
Который храмом был и роскошью светился,
И где под сводами сверкало все огнем.
Молчание и ночь одни остались в нем,
Как в склепе, навсегда свои замкнувшем двери.
С тех пор был превращен в бездомного он зверя.
И летом и зимой, не видя ничего,
Полями он бродил, немое существо,
Неряшливый старик, чужой всему на свете,
И бегали за ним и насмехались дети.

О смертные, как сон я каменный прекрасна.
Изранен тот, кто раз прильнул к моей груди,
Но ей дано зажечь в поэте жар любви,
Как вещество миров, бессмертной и безгласной.
Как сфинкс непонятый, царю я в вышине;
Спит сердце снежное под грудью лебединой;
Застыв, я линии не сдвину ни единой;
Не плачу никогда, и смеха нет во мне.
Поэты пред моим торжественным молчаньем,
Напоминающим лик мраморных богов,
Все ночи посвятят суровым послушаньям;
Ведь мне, чтоб ослепить безропотных рабов,
Два зеркала даны, в которых все чудесно —
Широкие глаза, с их ясностью небесной.