Наталья Арбузова - Мы все актеры

Осень, девчонки уже где-то классе в восьмом. Приходят, долговязые, с учебником геометрии. Я взываю к здравому смыслу: «Настя, если рама не косая, смерим веревочкой крест накрест с угла на угол, что будет?» – «Одинаково», - отзывается Настя. «А если углы не прямые, тогда как?» – « Тогда разное намерим». Яблоня, покровительница Петрова дома, низко опустила обремененные ветви. Антоновка поспела до прозрачности, что бывает не часто. Видно семечки насквозь. Так сошлись погоды. Ежик не может сдвинуть с места эти разросшиеся до неправдоподобных размеров восковые плоды. С шумом падает очередное яблоко, расталкивая уже лежащие на земле. Они, как бильярдные шары, катятся к дыре в заборе. Иные сразу, без дураков, падают на улицу, и никто их не подбирает. В каждом саду горой лежит падалица. Вот разве забеглый Петров товарищ, кабацкая голь пригородного поселка, обтерев какое яблоко о штанину, охотно им закусит. Березовые рощи стоят ярче яркого. Только сердце сжимается и твердит – недолго уж… недолго…

Петр говорит: в сентябре все дела отложи и только езди. Как он держится на велосипеде при такой его жизни – загадка. Возит и возит с полей – на всю семью, на всю зиму. Бодрый ветер дует в просторное Петрово лицо. Издали видны синие, глубоко посаженные глаза. Месяц непрерывного воровства – самый осмысленный в жизни Петра. Он, кажется, даже просыхает на утренние экспедиционные часы. Всю дислокацию нонешних посевов и посадок знает назубок: возле зверофермы кукуруза, картошка левей. Черт же натягивает поперек светлых просек невидимые канаты, чтоб Петр покрепче навернулся. Путает в лесу тайные тропы, пересеченные узловатыми корнями. Нет нужды! они уж надежно размечены ободранными зелеными капустными листьями.

Стоит зима, темная малолюдная зима. Москвичи в Москве, местная голытьба в отключке. Петровы дочки недавно закончили школу. Надя живет где-то в общежитии. Настя здесь, работает на почте. Петр один бредет домой. Собаки лают, ветер носит. Холодный ветер, выдувающий душу из надоевшего, никак не изнашивающегося сильного тела. Не знавшая утоленья духовная жажда жжет привычной питейной. Глумливый черт вьется в непонятной черной поземке, хватая за полы бушлата. И светится дочернее оконце, выходящее на север, в чужой палисадник.

Приезжаю весной, трубы лопнули. Где Петр? весь вышел. Замерз в начале марта, не дошед до дому всего ничего. Огонька не было в северном окошке – Настя там, через два дома, хороводилась с парнями. Вот она зеленым майским утром идет мне навстречу, держа их двоих с двух сторон за руки, чуть повернув голову в сторону какого-то одного. К вечеру отворяет окно, из него вовсю шпарит радио Орфей. «Настя, ласточка, тебе разве такая музыка нравится?» - «Что, громко? – робко спрашивает Настя. – Сейчас сделаю потише». – «Нет, как раз. А сама ты это любишь?» – «Ага, люблю». Я ей десять лет долбала по мозгам такими мелодиями – сработало привыканье. Прилетел соловей, сел промеж нашими двумя тесно поставленными домами на тонкую вишенку и завел свою музыку. Вишневые дрова, заготовленные Петром для самогонения, сладко пахнут в костре – Настины ухажёры разложили.

В Петров день кукушка подавилась колосом. Замолк ее легкомысленно-наивный голос, живший в лесу. Черт пришел помянуть неблагодарного друга Петра. Спокойно перелез через забор. Гвозди вчера вынул Настин boy-friend, с разрешенья притихшей Зины поселившийся в доме и на радостях вкалывающий изо всех сил. Тот ли это малый, кого Настя отличила тогда, в мае, легким наклоном русой головы? Черт сел под яблоней, закинул копыто на копыто, откупорил бутылку и меланхолично булькал, пока донце не задралось к звездному небу.

Май идет, несет майское деревце в лентах. Дожди сокрушительно обрушиваются на него. Сады цветут, лягушки квачут, над ними тучи горько плачут, и соловью, пока поет, вода за шиворот течет. Как няня Паня рассказывает: первый день дождь льет сорок днёв и сорок ночёв… второй день дождь льет сорок днёв и сорок ночёв… Наконец вся вода вылилась. Погода излютовалась. Тут и занятия в гимназии кончились. Лёля, на волю! Эгей! Школяры, врассыпную! Бросим все премудрости, побоку учение, наслаждаться в юности наше назначение.

Настало Вознесенье. Рванулись ввысь погожие облака. Нюта привезла Лёлю домой, повидала матушку и скорей обратно в госпиталь. Незачем Бога гневить – отец на фронте, двое братьев под его началом. Лёля с утра отсиживается на сундуке в гардеробной, поджавши ноги под не совсем еще длинную юбку. Свыкается с тишиной и безлюдьем. Кто-то вошел, сел за шкафом. Села – в доме сейчас только женская прислуга. Лёлина подруга по меланхолии подала голос, сначала глубоким вздохом. Потом запела и мало-помалу разошлась во всю мощь своей печали. Горничная Глаша, тремя годами старше Лёли. Какую придумала балладу, понабравшись у господ: