Наталья Арбузова - Мы все актеры

Второй сын в семье – Алик. Оболтус, рожа круглая, глаза наглые. Родители оба из-под Тулы, но истинный туляк именно Алик – круглоплечий, быстроглазый, с презрительными ужимками. Пальца в рот не клади. Вот теперь, через сорок с лишним лет, придет электричка из Тулы, и из нее вываливаются такие Алики. Тула, Тула, что ж ты Тула… Тула, Тула, это ж я – Тула, родина моя… Поет Алик в подворотне:

Ну что ж, не любишь – так и не надо.

Зато я сам тебя люблю.

Ну что мне стоит подняться в воздух

И сделать мертвую петлю.

Младшая, Зинка, в школу пойдет, веснушчатая ябеда. Через полтора месяца и Николай поступит в авиационный. Дружков, подружек, карты, кустики – как отрежет. Как рукой снимет. Поступил, натянулся из последних сил. Далеко, с неземным каким-то упованьем, смотрят его глаза с затертой зачетной книжки. Принимай, нелегкая большая жизнь, нового интеллигента.

Ученье не свой брат. Об отцовских прадедах Николай по сиротству отцовскому ничего не знает. Бабка Николаева с материнской стороны в Москве в прислугах от юности жила. Тут Николаю всё в преданиях известно. Материны прадеды – дворовые люди. Что дворовому раздумывать – в голове поискаться да барину на глаза не попасться. Николаю же никто новой головы, качественно отличной от ихней, не приставил. Какая есть, с той и надо грызть зубами гранит науки. Что в двадцатых годах, что в конце сороковых – всё одно трудно. Но только увидит – летит в небе – весь зайдется, аж шею открутит. На лётном поле стоит кукурузник на растянутых стальных канатах. Николай как сел, да как вцепится в штурвал. Газанул – задрожала машина, канаты натянула, того гляди улетит. Инструктор – матом, да по шее ему. Целый месяц к занятиям не допускал. Николай терпит, уважает ученье. Ходит в походы с серьезными товарищами обоего пола – пятеро парней, две строгие девушки, одна с косами, другая стриженая. На привале подруги кашеварят – парни им слова лишнего не скажут. Вот такой оборот дела.

Алик той порой в армию пошел. Зинка вытянулась, отец помер. На фотографии – стоят у гроба. Отец отгрешил свое. Ждет, куда его теперь определят. Тело – вещь неважная. В землю так в землю. Важно, куда душа. Это так во гробе думается. Раньше думалось иначе. Николай вот в печали похорошел. Идет ему печалиться. Даже волосы на ветру встали ангельским крылом. Мать в пуховом платке, на лице написано – на всё Божья воля. Младшая сестра отцова Марья уж напричиталась – на кого ж ты нас покинул? Молчит, лицо длинное, спина сутулая, губы спрятаны в скупой складке. Дядька, материн старший брат. На лице читай: ничего, как-нибудь.

Алик из армии пришел. Гуляет с треском - не может нагуляться. Поступил на курсы крановщиков. Тоже понимает. Зинка всё шушукается с подружками на лавочке. Николай окончил институт, женился. Офицерская дочь, молчаливая Люська. Воды не замутит. Красоты особой не видно, но что-то притаилось в серьезных глазах хорошее, Николаю непонятное. Отец Люськин в гарнизоне в Серпухове, мать при нем. Бабушка была старая москвичка, вдова инженера, но ее уж восемь лет как нет. Свадьбу гуляли у Николая. Дядька больше всех старался - за покойника отца. Поникнет головой в тарелку с винегретом – одна возлю… - выдержит паузу, потом воскреснет – бленная пара всю ночь гуляла до-о утра.

Поехали жить к Николаевой бабке на Электрозаводскую улицу. Тут, у Николаевой матери, все в одной комнате – и Алик, и Зинка. У бабушки тоже одна комната, тоже в коммуналке, еще и поменьше. Но ей, старой, не обидно. Только Люське не в радость всё это. Что-то невесело ей в двадцать три года становиться мужней женой. С бабкой дико, и скудно всё, и скаредно.

Оттаяла Люська только когда с Вадиком ходила – сына ждала. Такая была довольная – довольная. Родила Вадика, и всё по новой. За пеленками бутылочки, за бутылочками ясельки, за ясельками сопельки. Из Николая на работе масло жмут. Уже пошло – поехало на космос. Он гироскопист, гироскопы стали сложные, не то что маятник качается или маховик вертится. Приносят блок. Все нервничают, как совместится. Соединили по всем разъемам – ничего, встал. А порадоваться забыли. Николай всё время на взводе. Вадик болеет, спать не дает. С Люськой не клеится. Николай загремел в нервный санаторий. Как приехала смена, так все друг в дружку вцепились. Разбились на пары, только их и видели. Одному Николаю никто не понравился. У него мечтание появилось в голове. Всё леченье как мертвому припарка. Вернулся такой же дерганый, как уезжал.

Ну, нервные у них все. Друг Крутолобов тоже психованный. Страшён, как смёртный грех. Туда же, развёлся и снова женился. Говорит – всё у меня было: жена, сын. Нет, понравилась молодая девчонка. Теперь ходит сам не свой, с чего - поди знай. Пришел с работы весь зачуханный. Надумал стирать комбинезон в бензине. Налил в ванну и устроил взрыв. Дом, слава Богу, устоял, только все стёкла вылетели. В рубашке он родился. Всё равно потом целый год из зарплаты вычитали. Ночью не спит, психует. А под балконом пьяный – ну орать. Крутолобов, не долго думая, жахнул ему на голову цветочный горшок. Хорошо – не очень точно попал. Опять Крутолобову дали условно, на этот раз побольше. Первый раз прощается, второй запрещается, а на третий навсегда закрываем ворота. Другой их товарищ той порой стал топор под подушку класть. Говорит жене – не подходи, а то… Начальник давай звонить в свой же филиал в Перми. Посадил его, горемычного, в поезд и трудовую книжку выслал вдогонку с первым же командировочным. А топор жена из-под подушки прибрала. Нелегкая это жизнь, когда в большом доме все до единого окошки светятся. Тянется она годами, и только по девятилетнему Вадику видно, сколько воды утекло.