Алексей Лукшин - Семён Светлов

Зависть сродни воодушевлению, подъёму эмоциональных сил, когда вдруг, ни с того ни с сего, хочется петь, испытывать и переживать ликование. Мысли, изливаясь неповторимыми псалмами, одновременно наполняют душу глотками свободы.

«Странно, – отмечал про себя Андрей, – заходившие на посадку лайнеры, напротив, не вызывали никаких эмоций».

Он вспомнил Кобзона, человека-легенду, человека-песню, человека-эпоху; вспомнил, как повстречал его в аэропорту. Андрей пил коньяк, а он – Иосиф Кобзон – в окружении свиты был тоже чем-то занят. Наверно, своими мыслями. А ещё он играл. Играл как артист, как актёр. Но только в жизни. Профессионально. Выдающиеся люди всегда играют, каждую минуту, каждое мгновение.

«Я жил с ним в одно время. А кто-то, вот так, как я с ним, жил с Карузо, с Шаляпиным. Расскажу детям, они – внукам. Это уже будет наша семейная легенда. Пускай мой внук вспомни в кругу знакомых, что его дед знавал прославленного человека». Ведь с годами силой детского воображения истории перерождаются в другую форму, обрастают мелкими деталями, отчётливой росписью. И нежно хранимый вымысел имеет возможность стать документальным рассказом со слов очевидца.

Жена Маша и Андрей Философ провожали в Германию братьев: Семёна и Эдика Светловых.

Андрей отозвал в сторону Эдика.

– Не знаю, чем закончится, дай Бог, чтобы всё получилось. У Семёна настрой верный, это главное. Непредвиденное… Мало ли что! Трактуй так: главное – жизнь! За неё надо бороться. Маша мне шепнула, что он на нервах, сильно переживает. Спокойствие показное. Я, впрочем, не вижу, ей лучше знать. Скрывать чувства значит больше. Потом отступать некуда. Назвался героем – дерзай. Ты не показывай, что переживаешь не меньше. Иначе расслабишь его. Я разговаривал с людьми, они рекомендуют, если там доктора настаивать станут, пусть выполняет всё беспрекословно. Это намёк тебе. Резать ногу – пускай. К чёрту.

Он замолчал, словно недосказал чего, хотя и сказал всё, что хотел.

– Он такой, в голову вобьёт, не переубедишь. Я попробую.

– Ладно, пойдём.

Они подошли, Семён обещающим тоном заговорил:

– Протез поставлю. Как новенький буду.

Его оптимизм выглядел, как навязчивое действие. Он сам понимал это. Но продолжал играть.

– Болит? – Андрей показал глазами, чтобы не произносить слово «нога».

Тот неохотно скривил половину лица. Уклонившись от ответа, сказал:

– Так. Эдику машину для покупки выберем. Проедемся на машине по Германии. Забыть не могу твои рассказы про Европу – на машине. Жди, не меньше твоего расскажем.

– Не об этом думаешь, – вскользь заметил Андрей. – Будь готов правильное решение принять. Быстро, без сожаления. В Германии врачи циничные, да они повсюду такие, кроме России. Скажут – слушай. Предложат – делай.

– Я решение давно принял. Потому и лечу.

– Дай Бог, дай Бог. С женой поговорите. Отойду.

Андрей вместе с Эдиком переместились на десяток шагов.

Объявили посадку. Маша подошла к Андрею. Эдик двинулся к брату.

Андрей вскинул руку. У Маши потекли слёзы, она улыбнулась. Все разошлись по своим делам.

Германия встретила Семёна непонятной и безликой пустотой. Всё вокруг ему показалось искусственным, кроме них двоих. Он потерял чувство реальности, словно бы всё это происходило не с ним. А он был наблюдателем со стороны. Речь, раздававшаяся тут и там, произвела на него двоякое впечатление.

Два немца, стоявшие поодаль и внезапно заговорившие на непонятном ему языке, заставили его шарахнуться. Резкая и обрывистая речь летела с их языка, как комья грязи. Семён вздрогнул, отпрянул и обернулся, внутренне готовый защищаться, как в детстве. Но те вместо скандала или горлопанства улыбчиво, в расслабленных позах обменивались фразами. По всей вероятности – долго не виделись. Они прошли немного, до его слуха доносился балаган новых речистых туристов и пассажиров. Объявление по селекторной связи напомнило фильм (он не мог вспомнить) о каком-то концентрационном лагере, в котором по динамику с гулким эхом объявляли построение, а потом под гогот и смех расстреливали пленных, стараясь одним сквозным выстрелом повалить двоих. Заморачиваться и напрягать память, чтобы вспомнить, какой это кинофильм, он не стал.

На стоянке их поджидало такси. Усевшись, они с братом молча поехали. Водитель заговорить с ними не пытался.

Эдик спросил, не перекинуться ли ему словечком с водителем, на что Семён неодобрительно прожестикулировал: «Да брось ты!»