Ольга Померанцева - Приложение к клятве Гиппократа

Толик прилетел через час. Летел он еще хуже, чем вчера, казалось, засыпал на ходу, пикировал вниз, затем всхрапнув и проснувшись вновь поднимался. Во дворе здания нашей редакции он все-таки приземлился на куст шиповника и вылез из него уже без крыльев. Войдя в здание, он быстрым шагом прошел в наш с ним кабинет, сел за свой стол и уснул, положив голову на руки.

Я вошел следом и решительно потряс его за плечо. Он поднял ко мне лицо и лучезарно улыбнулся.

– Пашка, друг, как я рад тебя видеть!

Я, не зная как приступить к разговору, вынул из сумки перо и поводил им перед глазами Толи. Его глаза остановились и как будто полиняли. Он ничего не сказал, уронив голову на руки, сидел молча. Я разглядывал его младенчески розовую лысину, завитки волос вокруг нее и жалость заползала в мое сердце.

– Толя, – сказал я ласково, – нужно поговорить.

Он стал всхлипывать, его обширная спина колыхалась.

– Паша, уйди сейчас, давай после работы, – глухо сказал мне он.

Я сторожил его целый час до окончания работы, но все-таки чуть не упустил.

Когда «пробило» пять и из конторы вышли все, кроме Толика, я рванул дверь кабинета и застал его на подоконнике, пытающегося открыть, уже подготовленное к зиме окно.

– Толя, – сказал я громким и четким голосом, прибавив басистости, – окно заклеено, пойдем, выйдем через дверь.

Мой друг взглянул на меня затравленно, послушно слез с подоконника и, опустив голову, направился к двери.

– Пашка, – бормотал он – ты же все равно не поверишь, скажешь, что у меня белая горячка.

– С белой горячкой, – поучительно сказал я, – не отращивают крылья и не летают. У белой горячки другие симптомы.

Мы шли по тротуару, устланному яркими листьями, глянцевая поверхность сверкала в лучах мягкого предвечернего солнца. Рядом шел Толя, вскидывая на меня свои ласковые голубые глаза. Сердце замирало от осенней прощальной красоты и от грустных взглядов друга.

– Ты помнишь, Паша, год назад я попал в реанимацию?

– Еще бы мне не помнить! – сказал я.

– Так вот, я там умер.

– Ты был в коме – выражайся правильно.

Толя хмыкнул или усмехнулся, опустил глаза.

– Паша, – терпеливо сказал Толя, – давай я расскажу все так, как это произошло со мной.

«Я попал туда с сердечным приступом, боль была ужасной. Пока меня везла скорая, я умолял, чтобы мне к левому боку приложили что-нибудь холодное. Я метался, пытаясь обнаружить холод, но было лето и ничего такого рядом не было. Меня держали, уговаривали, потом ругали, потому что девушка медсестра не могла попасть в вену, чтобы поставить мне капельницу. Молодой фельдшер наваливался на меня, морщась от перегара, пытаясь обездвижить, но не смог и у них так ничего и не получилось. Когда подъехали к больнице, я уже был синеватого цвета.

Меня переложили на каталку и быстро повезли в реанимацию. Я видел над собой бригаду врачей, они кололи мне уколы, наконец, попали в вену и поставили систему, но видно мало что помогало, боль не прекращалась, она перекрыла мне дыхание, и наконец-то я погрузился в темноту, перед этим услышав:

– Позовите Сидорова, нужно установить связь!

Открыв глаза в следующий раз, я снова увидел врачей, но на их лицах не было повязок, а моя грудь больше не болела. Несмотря на отсутствие боли, мне было как-то не по себе. В руках одного из них был какой-то странный инструмент, напоминающий паяльник. Он стал подносить его к моему животу, и время от времени боль снова возникала, накатывала волнами. Это продолжалось довольно долго, но вдруг этот врач, досадливо щелкнув пальцами, крикнул:

– Подожди, Сидоров, здесь нужны другие методики!

Кто-то ответил:

– У нас тоже ничего не получается, придется вам его забрать.

– Мы не можем, он не вовремя. Придется ему поболтаться между – это маргинал.

Потом я, наверное, снова потерял сознание и когда очнулся у моей кровати сидел врач, который что-то делал с моим животом. Он стал говорить мне совершенно дикие вещи (как мне тогда казалось). Он сказал, что меня спасти не удалось, но в то же время «они» меня тоже взять не могут, так как есть еще что-то зависящее от меня в нашем мире. Поэтому мне придется «жить на два дома».

– Возьмешь крылья, – сказал он – правда, поношенные. Пока на них полетаешь, потому что по-другому тебе теперь будет трудно. Я пытался запаять твой шнур, но не смог, удалось только сделать слабый узел.

Я заплакал, так как испугался своей неопределенности, того, что я даже умереть нормально не могу. Но я все-таки считал, что мне снится трогательный сон и плачу я во сне. Врач стал меня утешать и сказал, что все наладится. Неуловимым движением он откинул занавеску, которую я раньше не заметил, и передо мной открылось зрелище: на стене в ряд висели большие крылья. Они были похожи на куриные, и раскраска была соответственной. Он встал, снял грязно-белые и растянул, демонстрируя их.