Лина Кирилловых - Идущие. Книга II

– От зависти, что ли? – спросила Сенджи. – Брось, я не завистливая. Все эти ваши дворцы и прислуга… Я другое люблю – свободу.

– И я люблю, – тихо сказал Вилле. – Только мне к свободе приходится убегать. Вот сегодня я сбежал с уроков. Наверное, как вернусь, опять отправят на конюшню.

– Жить, что ли? Я думала, богатеи детей не наказывают.

– Работать, ухаживать за лошадьми. Но это я тоже люблю, так что конюшни – и не наказание… Во всяком случае, не такое ужасное, как полагает мой наставник. Старина Жан-Жак родом из метрополии: он думает, что для отпрыска аристократических родов нет ничего отвратительнее грязной крестьянской работы.

– А ты, значит, другого мнения, – произнесла Сенджи с одобрением. – Ну, и за что же мне тогда швырять тебя в воду?

– Может быть, за то, что мой дедушка – военный наместник, мой друг Марк – гвардеец, и я сам стану гвардейцем, когда вырасту.

– О, – сказала Сенджи.

Больше она не произнесла ничего, и минут пять, а, возможно, десять лодка плыла в молчании. Огонёк свечи подрагивал в своём стеклянном панцире. Вилле загрустил – начавшаяся было зарождаться дружба угрожала сойти к неприязненной отстранённости. И ничегошеньки теперь Сенджи ему не расскажет. Действительно, он полный кретин – мог бы что-нибудь соврать. Света стало больше, Вилле ясней видел стены, а в черноте маслянистой воды появились наружные, солнечные зеленоватые отблески. И, когда подземный сток вдруг выплеснулся в широченный, будто тронный зал, всю грусть как ударом вышибло – так здесь было красиво.

Лодка замедлила ход, попав в спокойную, перекрещенную жёлтыми лучами воду. Сенджи сзади деятельно загребла веслом. Вилле завертел головой. Он опасался глядеть на Сенджи, поэтому глядел на стены, из которых то тут, то там выходили в зал жерла стоков. Иные оказывались заперты за приваренными к камню прутьями, а два или три, как Вилле заметил, были наполовину и больше забраны каменной кладкой. Ещё несколько, заделанные целиком, – так, что само наличие когда-то существовавшего стока можно было заметить лишь вблизи, по излишней густоте цемента и другому цвету камней – навели его на мысль, что неведомые строители подземных стоков, наверное, допускали ошибки, когда проектировали, и позже с бранью исправляли. Треугольные своды, тёмные, мшистые, мрачные и торжественные, как в каком-нибудь горном замке, уходили высоко вверх. Не так высоко, если вдуматься, но путешествие по низкому и узкому стоку заставляло сравнивать с ним. То, что потолок зала и прямоугольные, длинные, заштрихованные плотной решёткой отверстия в нём, сквозь которые сочился свет, являются всего-навсего изнанкой небольшой площади с фонтаном, которая располагалась перед ботаническим садом, и ливневыми канавами, Вилле понял не сразу. А когда понял, то обмер от восторга: всё это время у людей под ногами находился подземный дворец! И он, бывало, прогуливался здесь, и как-то уронил сквозь решётку монетку, но ему никогда не приходило в голову нагнуться к углублению ливневой канавки и посмотреть, что скрывается за ней.

Интересно, есть ли отсюда выход на поверхность?

Нос лодки с фонарём-свечой на нём нацелился в одно из круглых жерл на противоположной стене. Снова в холод и темноту – Вилле вздохнул.

– А я всё думала, на кого ты похож, – задумчиво проговорила Сенджи, когда лодка, покинув пространство зала, целиком скрылась в стоке. Вилле вздрогнул. – Как будто видела раньше, но отчего-то не узнаю. Нет, ну надо же: тот высокий старик в мундире и с саблей, который…

Она не закончила, будто проглотив окончание фразы. Вилле обернулся и увидел, что Сенджи, положив на колени весло, сгорбилась и уставилась неживым взглядом на свои ботинки. Она выглядела огорошенной, но не неприятно, не разочарованно и не гадливо – страшно. Словно в том, что Вилле – внук своего деда, было нечто больное, жуткое, противоестественное.

– Сенджи, прости, – начал было Вилле, понимая лишь то, что из-за него она вспомнила что-то нехорошее, но она прервала его. Не поднимая головы, Сенджи произнесла глухим голосом:

– Должно быть, это – фатум.

– А?

– Судьба. Наша встреча – судьба. Вилле, ты правильно сделал, когда, увидев меня на набережной, решил догнать, а после прыгнул в лодку, а я правильно сделала, когда взяла тебя с собой. Я считала, что ты просто бездельник, сын какого-нибудь городского чинуши или торговца-богатея, но бездельник с живым умом и готовностью слушать, и это привлекло меня в тебе, а ещё твоё… старомодное рыцарство, что ли, наивная храбрость и доброта – на фабричных улицах, где каждый сам за себя, такого не водится. И я решила рассказать тебе то, чем ты так заинтересовался, рассчитывая – или хотя бы надеясь – поселить в открытом, сомневающемся, а не косном и тупо уверенном, как у многих, уме почву для размышлений… но теперь я вижу, что не рассказать тебе было бы преступлением. И, возможно, не одна я должна это сделать, может, мне надо сводить тебя к остальным – если не забоишься, конечно… Потому что ты, Вилле, похоже, наша единственная, внезапно сама пришедшая в руки надежда в облике человека.