Дон Нигро - Ночи в кафе «Бродячая собака»

БРИК. Извините, но это не очень хорошая постановка.

ГУМИЛЕВ. А что не так?

БРИК. Я просто не верю.

ГУМИЛЕВ. Но ведь так и было.

БРИК. Не понимаю, какое отношение это имеет к постановке.

ГУМИЛЕВ. Кто пустил сюда критиков?

МАЯКОВСКИЙ. Нет, Брик прав. Чего-то не хватает. Но чего? Лошадки-качалки? Настоящей лошади? Когда нужен Мейерхольд, его никогда нет.

БРИК. Мейерхольд задержан Че-ка. Но друзья заверили меня, что его скоро освободят.

МАНДЕЛЬШТАМ. У тебя есть друзья в Че-ка?

ЛИЛЯ. В России умный человек должен везде обзавестись друзьями. И мой муж – очень умный.

МАНДЕЛЬШТАМ. Но это не умно – быть слишком умным.

ОЛЬГА. Кукла. Эта постановка напоминает кукольную.

МАЯКОВСКИЙ. Нет. Меня тошнит от кукол.

ОЛЬГА. Как кого-то может тошнить от кукол? Куклы – секрет жизни.

ХЛЕБНИКОВ. Птицы – секрет жизни. Может, кукольные птицы.

ОЛЬГА. И им следовало сыграть эту сцену голыми.

ТАМАРА. Ты всегда хочешь, чтобы все были голыми.

ОЛЬГА. Все и должны быть голыми. Кроме Распутина. Распутин не должен быть голым. Хотя я слышала, что у него здоровенная бородавка на пенисе, которая усиливает сексуальное наслаждение.

БРИК. Однажды Распутин пытался соблазнить мою жену в поезде.

ОЛЬГА. Так есть у него здоровенная бородавка на пенисе?

БРИК. Я не знаю. ( Поворачивается к ЛИЛЕ ). Есть у Распутина бородавка на пенисе?

ЛИЛЯ. Яне видела его пенис.

ОЛЬГА Тебе следовало попросить его показать пенис.

ЛИЛЯ. Я встретила Распутина в поезде, и ты считаешь, мне следовало попросить его показать пенис?

ОЛЬГА. А что еще ты хотела у него увидеть?

МАНДЕЛЬШТАМ. Из того, что я слышал, Распутин любит показывать свой пенис.

БЛОК. Речь не о распутинском пенисе.

ОЛЬГА. А может, зря? Может, эта сцена должна быть о распутинском пенисе? Мы может разыграть ее с куклами.

БЕЛЫЙ. Она говорит тебе, Кутузов забрал ее невинность, ты выпиваешь яд, и она довольна? Правильно?

АННА. Я не довольна.

ОЛЬГА. И все-таки ты была чуточку довольна.

ГУМИЛЕВ. В любом случае, она передумала, сказала, что выйдет за меня, и я так разволновался, что практически перестал спать с другими женщинами. Но потом она опять передумала.

БЕЛЫЙ. То есть она играла с тобой.

АННА. Я с ним не играла. Я была выше этого.

ОЛЬГА. Чуточку ты с ним играла.

ГУМИЛЕВ. Поэтому я вновь выпил яда.

ОЛЬГА. Не мог найти более интересного способа покончить с собой.

ГУМИЛЕВ. Например?

ОЛЬГА. Подложить голову под слона.

ГУМИЛЕВ. Слона у меня не было. Немного яда осталось. Не пропадать же добру.

МАНДЕЛЬШТАМ. Российская логика.

( ГУМИЛЕВ вновь пьет из бутылки. ХЛЕБНИКОВ успевает принести ведро, в которое ГУМИЛЕВА и рвет ).

АННА. Болел он тяжело, но все же не умер.

ЛЮБОВЬ. И тогда ты согласилась выйти за него?

АННА. Я предложила ему найти яд получше. Если по правде, это ужасно, быть столь сильно любимой. Но как только я сказала «да», он сбежал в Аргентину. Что с мужчинами не так?

ОЛЬГА. Практически все. Поэтому я предпочитаю кукол. Иногда я разговариваю со своими куклами, и они отвечают мне тоненькими голосами. И ты можешь сунуть руку им в зад и заставить сказать все, что ты хочешь.

МЕНДЕЛЬШТАМ. Совсем как Сталин.

ГУМИЛЕВ. У нас тысяча девятьсот десятый. Сталина еще нет.

КНЯЗЕВ. У нас тысяча девятьсот тринадцатый.

БРИК. У нас тысяча девятьсот тридцатый.

ХЛЕБНИКОВ ( смотрит на карманные часы ). У нас тысяча девятьсот двадцать второй. Я скоро умру.

МАНДЕЛЬШТАМ. Мы в кафе «Бродящая собака». Здесь сосуществуют все годы и пространства.

АННА. Я думаю, в действительности ничего этого не было. Или случилось, но очень давно, и помню я это смутно, как сон.

БЛОК. Как палимпсест. Плохо стертая восковая дощечка. На которой виден ранее нанесенный текст.

МАНДЕЛЬШТАМ. На самом деле мы не обретаем опыт последовательно. Есть определенная последовательность, в которой мы вроде бы обретаем опыт, но даже она безвозвратно нарушается памятью, и искажениями восприятия, и пониманием, созданным желанием и страхом. Это смесь прошлого, настоящего и будущего, прохудившейся памяти, настоящего, которое уходит до того, как мы успеваем познать его, и будущего, которое, став настоящим, оказывается куда более ужасным, чем мы могли его себе представить. Воображение – та самая способность, позволяющая нам опосредственно увидеть несколько возможных будущих, которые потом сливаются в отчасти забытое и по большей части необъяснимое прошлое. К нему у нас доступ только через память, которая есть воображение, загрязненное опытом и страдающее вновь и вновь в губительной хватке с безжалостной и в немалой степени искаженной ностальгией, а она, на самом-то деле, ни что иное, как агония. Только смерть может положить конец этой нелепой клоунаде. По крайней мере, на это можно надеяться.