Кэти Остлер - Карма

Или, может, это чувство одиночества велит любимому человеку восстать из пепла?

Никто не хочет, чтобы их забывали. Ни мертвые, ни живые.

Я тоже любила тебя, мата. Зачем ты это с собой сделала?

Пилот ведет самолет вдоль светящихся лент. Во тьме пульсирует зеленое полярное пламя. Длиннющие шелковые шарфы развеваются на невидимом ветру. Кажется, что это горит ветер.

Бапу [2]спит рядом. В первый раз за много недель его лицо выглядит умиротворенным. Может быть, северное сияние – это его ставший реальностью сон, в котором свадебные гирлянды цветов колышутся, как водоросли в реке. А среди них танцуют гости.

Желтый тюрбан лежит у отца на коленях. Закрытый цветок лотоса , как назвала его однажды мама, ощупывая складки тюрбана, отыскивая его начало и конец.

Я редко вижу отца с непокрытой головой – только по утрам в субботу, когда мата моет ему голову над умывальником в ванной. С его головы тогда струится длинная черная река. Длинная, как его вера.

Иногда, проходя мимо ванны по коридору, мне удается краем глаза взглянуть на этот ритуал. Бапу откинулся в кресле, чтобы затылок оказался над раковиной. Мама набирает воду горстями и поливает ему лоб, макушку, за ушами. Он улыбается от удовольствия – так ему нравится это помазание. И смеется, когда вода щекотно затекает под воротник.

А потом она большим деревянным гребнем расчесывает ему волосы. Втирает в них масло, пока пряди не станут плотными и не залоснятся. Снова и снова мата проводит гребнем по его волосам. Без которых он был бы самим собой.

Я расталкиваю отца.

Он вздрагивает и открывает глаза.

Что такое, Джива ?

(Это мое настоящее имя.)

Смотри.

Я показываю в иллюминатор.

Перегнувшись через меня, он прижимается лицом к овальному пластику.

Все небо заливают пылающие волны.

Красиво , – говорит он шепотом. – Как будто радуга рассыпается на части .

(Как будто сари разматывается.)

Какая мирная картина. – Его слова ложатся на пластик иллюминатора. – Ей бы понравилось.

Он крепче сжимает обернутую бумагой шкатулку, которая стоит у него на левом колене. Это всё, что осталось от нее .

В шкатулке, которую держит бапу. В урне из меди.

Он держал ее на коленях всю дорогу из Эльсинора до Виннипега. Полтора часа на автобусе. А потом в такси. Расставания с ней он бы не вынес.

Это моя жена, – объясняет он на контроле в аэропорту. – Пожалуйста, осторожнее с ней. Ее зовут Лила.

Блондин поддергивает синие форменные брюки.

Да хоть Мэри-Энн, мне-то какое дело?

Ее все равно просветили рентгеном. Кто-то из сотрудников встряхнул урну.

Такие сейчас времена, а вы – «осторожнее»…

Взгляд у отца гневный, но он молчит. Ему физически больно, как будто это не урна, а его собственное сердце.

Это моя жена, – пытается он умилостивить стюардессу.

Я понимаю, – отвечает она. – Но ради общей безопасности…

На время взлета он засовывает урну под сиденье.

Прости, – говорит он шепотом моей маме. – Тебе не место у меня в ногах.

Бапу раздавлен горем и угрызениями совести.

Меня он тоже винит.

Где ты была? Почему оставила мать одну?

Какие такие твои дела могут быть важнее нее?

Я не нанималась ее сторожить! – прокричала я и убежала далеко в поля.

Отец говорит, что мата совсем пала духом, пока дожидалась меня.

(Что она в это время играла?

Моего любимого Баха?

Или Шуберта?

Нет, скорее всего Бетховена.)

А где была я?

Почему не прибежала из школы прямо домой, как делала это каждый день?

Потому что мне надо было кое-что сделать.

Я хотела проверить свои подозрения.

Отец купил пианино, когда дела пошли совсем плохо.

В наших прериях эти инструменты стоят недорого. Они есть почти в каждом сельском доме. И всегда тут или там кто-нибудь хочет пианино продать. Двести долларов – и оно ваше.

Мата упросила затащить пианино на второй этаж, в комнату с желтыми обоями. Для этого пришлось снять перила и разобрать кусок стены.

Хочу, чтобы оно стояло в комнате с дверью , – настаивала она.

На какое-то время это помогло. Теперь, когда я возвращалась из школы, мата не плакала тайком на кухне, а играла на пианино. Окна на втором этаже распахнуты настежь.