Андрей Мажоров - ПэСэА, или Последний синдром аденомщика

К у з н е ц о в (с интересом). Как ты сказала? Будете? И что — хорошие песни?

Б е а т а. Да ну… «Поэтом можешь ты не быть, а композитором — не можешь». Одна только штучка у него была ничего. Типа, «Замолви словечко» или «Спаси». Как-то так. Я тебе скину ссылку потом. Но ты все равно лучше. Ты просто не раскручен.

К у з н е ц о в. Не умею я крутиться.

Б е а т а. Тебе и не надо. Ты — творец! Ты должен сидеть и сочинять. Тебе бы хорошего продюсера.

К у з н е ц о в. Вот и стань моим продюсером. А то вы все хвалите, а как до дела…

Б е а т а. Нет, Боренька… Не буду я твоим продюсером.

К у з н е ц о в. Это почему?

Б е а т а. Потому что ты все свои гонорары будешь отдавать Дашке. Все опять пойдет в вашу общую шкатулку. А я на Дашку работать не хочу. Она и так все поимела.

К у з н е ц о в. Она уверена, что не все. А откуда ты знаешь про шкатулку?

Б е а т а. Она тебя поимела. А хороший мужик в наше время, как золотые кладовые в Эрмитаже. И вообще… Все не так распределилось.

К у з н е ц о в. Не понял.

Б е а т а. Моим мужем должен был быть ты.

К у з н е ц о в. Правда? А почему?

Б е а т а. Потому что я — beati. С латинского — блаженная, счастливая. Беатриче отсюда же. Мечта поэта.

К у з н е ц о в. Любопытно. А что это ты там говорила про шкатулку?

Б е а т а. Да так, ничего.

К у з н е ц о в. Ты откуда про нее знаешь вообще?

Б е а т а. Заладил: откуда, откуда. Ну, Дашка проговорилась. По пьянке. Она же мне все рассказывает. Она же подруга детства.

К у з н е ц о в. Ну, продолжай, продолжай…

Б е а т а. Ну, что, мол, когда вы поженились, ты ей эту шкатулку подарил. Из карельской березы. Все деньги на нее грохнул. Правда, тогда она была пустая, но со стихами. Точно не помню, но, типа, что эта шкатулка — источник вашего счастья, который никогда не иссякнет.

К у з н е ц о в. Трепло кукурузное.

Б е а т а. И с тех пор ты ей туда валил все свои зарплаты, премии, гонорары. И никогда не пересчитывал. Мол, все у вас — на доверии и любви. Между прочим, зря не пересчитывал.

К у з н е ц о в. Опять загадки пошли. Почему зря-то?

Б е а т а. Да ну, не хочу…

К у з н е ц о в. Нет уж, продолжай. Раз начала.

Б е а т а. Потому что, романтик, не все были такими добрыми и порядочными, как ты. Хотя в другом куда как преуспели. Деньги-то, они всем нужны. А ты все вкалывал и вваливал.

К у з н е ц о в. Ты меня, Беатка, задолбала своими намеками. Ты можешь ясно изъясняться?

Б е а т а. Ай, не хочу я. Противно. Последи лучше за источником своим священным. Хотя бы раз в месяц. И посчитай. Потом сам поймешь.

К у з н е ц о в. Чертовщина какая-то.

Б е а т а. Ну, что же.

К у з н е ц о в. Задала ты мне загадку.

Б е а т а. Она тебе хоть поесть-то оставила?

К у з н е ц о в. Не знаю. А что ты… (Б е а т а перебивает, предвидя очередной неприятный вопрос.)

Б е а т а. Она у тебя и готовить не умеет.

К у з н е ц о в. Я привычный.

Б е а т а. А то приходи ко мне на свининку? Я мяско пожарила — пальчики оближешь. И коньячок найдется. Приходи, а? Только без нее приходи. А то ты, дурак порядочный, вечно ее за собой таскаешь.

К у з н е ц о в. Подумаю.

Б е а т а. Ну, думай-думай. Мыслитель. Долго думать-то будешь, Боренька?

К у з н е ц о в. Я позвоню.

Б е а т а. Давай, позвони. Только не тяни. Ты полагаешь, мне больше не с кем свининку-то кушать?

К у з н е ц о в. Я так не думаю.

Б е а т а. Тогда пока, думатель. До связи. Я жду. Ба-ай…

К у з н е ц о в. Пока.

К у з н е ц о в некоторое время тупо смотрит в погасший экран. Потом находит ссылку Б е а т ы и включает песню Б у д е т е «Помолись за меня». Пока звучат проигрыш и первый куплет, берет в руки забытую шкатулку. Быстро пересчитывает несколько оставшихся купюр, мрачнеет. Спохватывается, достает из пиджака, висящего на стуле, пару смятых бумажек, разглаживает их и добавляет в общую пачку. Ставит шкатулку прямо перед собой и тяжело на нее смотрит. Неожиданно зевает. Потягивается. С раздражением выключает песню на середине. Подходит к дивану, берет «Божественную комедию», листает страницы. Потом ложится на диван в прежней позе, пытается читать, но быстро засыпает. Постепенно темнеет, и кабинет начинает заполняться странными звуками: шелест, невнятный шепот, приглушенный смешок, чьи-то торопливые шаги, далекая органная музыка… Скоро свет окончательно гаснет, а когда вспыхивает вновь, перед глазами зрителей возникает невероятная картина.

Кабинет превратился в некое подобие инквизиторского трибунала. За столом восседает Г л а в б а л а х о н. Перед ним — огромная раскрытая книга, некий сверток, планшет и старинный фонарь, бросающий свет на подбородок и нос. Слева от него, ближе к зрителям, поигрывая лорнетом, развалился в кресле Н а ч м е д, на балахоне которого виднеется орденская колодка. Голова его тоже закрыта капюшоном. В ногах стоит зажженный фонарь. В торце стола, в белом мини-балахоне, примостилась Л и ц и с к а, выполняющая функции медсестры. Ее голые и босые ноги скрещены, фонарь освещает ярко накрашенные губы. На ее капюшоне виден глумливый красный крест. По краям стола, в позах стражников стоят Балахон 1 и Балахон 2, опирающиеся на багры. Их фонари светятся на полу рядом. К у з н е ц о в, совершенно голый, прикрывающийся только какой-то тетрадкой, стоит перед этим хулиганским синклитом в позе суслика. Но на диване, как и в прошлом действии, лежит еще один, — спящий К у з н е ц о в. На заднике сцены гуляют языки адского пламени. Действие начинается после зловещих органных аккордов.