Наталия Вико - Андрогин. Запретная тема. 18+

Вскоре она пригласила меня к себе. К тому времени я уже слышала о посиделках в ее доме, средоточии ереванской мысли, интеллекта и культуры. Туда постоянно приходили художники, поэты, писатели, музыканты, и ей захотелось непременно познакомить меня со своими друзьями. Собравшись, я уже подошла к ее подъезду, когда вдруг поняла, что не спросила номер квартиры. Вспомнив, что у нее есть кот, я нашла ее по блюдечку с молоком, трогательно стоящему у обитой дерматином двери. Стук каблучков. Смех. Голоса гостей. Распахнувшаяся дверь. Она на пороге – в черном облегающем платье. И я поняла, что пропала. Ей было тридцать три. Мне – восемнадцать. Ее звали Вика…

Любовь бывает разной – тихим журчанием ручья, звоном капели с черепичных крыш, ароматом хвойного леса, мягкими лапами хищника, играющего с добычей, акварельными цветами пространства, густым, неслышным снегом, падающим лавиной с гор, необычной птицей, взмывающей в небо, шелестом листьев, гонимых по асфальту, игривым ветром. Многообразием масок. Выбирай, выбирай своей химией тела, своей душой, своим настроением, своим отсутствием любви. Выбирай… У меня ее так много – этой разной любви…

Я хотела видеть ее каждый день. Мне необходимо было наблюдать за ней – ее движениями, улыбкой, тем, как она хмурится, удивляется, спорит, жестикулирует. И на протяжении нескольких месяцев, день за днем мы погружались в интереснейшие разговоры с ней и ее гостями: о жизни, поэзии, литературе, искусстве. Прекрасно помню возникший из ничего яростный спор о депрессии с одним томным поэтом, который вечно грозил всем то застрелиться, то повеситься. Да, я считала и считаю, что депрессия – это область эгоизма. Люди уходят в депрессию от безысходности, страха, что они не смогут поменять ситуацию, от собственной лени. То есть – от слабости. Самое главное – это уже тайны подсознания – желание, чтобы кто-то помог и все исправил. Это, собственно, и рождает эгоизм. Несчастный лежит на диване, свернувшись, как зародыш в утробе матери, и всем своим видом призывает пожалеть его. И вот что интересно! Чаще всего в депрессию, желая вызвать к себе внимание, впадают именно люди гордые, самодостаточные, которые даже сами себе не могут признаться, что им в жизни не хватает всего-то таких мелочей: тепла, любви и нежности. Можно подумать, что всем вокруг их хватает в избытке…

Я не открыла Америки, заявив, что в депрессии есть свой плюс – это возникновение творчества. Безусловно, настоящее творчество взрастает на почве страдания, потерь, ощущения близости смерти. Вика в тот вечер с интересом наблюдала за мной, словно специально сталкивая лбами то с одним гостем, то с другим. «Вы ничего не понимаете, деточка! – кричала мне подвыпившая художница, время от времени бросая в сторону какого-то заезжего актера многозначительные взоры, полные огня. – Умереть от безответной любви! Это ли не прекрасно?» Заметив заинтересованный взгляд Вики, я разошлась не на шутку: «Самоубийство из-за любви? Если человек уходит из жизни из-за проблемы, он там столкнется с чем-то более худшим. Человек не имеет права перед самим собой умирать из-за кого-то! Не сотвори себе кумира! И это очень верно! Берем, к примеру, ситуацию: женщина умирает из-за любви к мужчине… – Народ начал подтягиваться к нам, заинтересовавшись разговором. – …он ее не любит – она уходит из жизни. Из-за чего? Из-за того, что она хочет, чтобы он был рядом с ней. Чтобы он принадлежал ей. Это значит, что она его по высшему калибру не любит. Потому что любовь к человеку должна быть совершенно иной. Если, конечно, это любовь». Вика, поставив бокал вина на стол, улыбнулась: «Ну, хорошо. Допустим, ты меня безумно любишь. А я люблю другого человека. И?..» Я расхаживала по ее комнате с огромными окнами и продолжала философствовать: «Не стала бы из-за кого-то убивать себя, в твоем примере – из-за тебя. Хотя бы потому, что тебе это – по фигу баян. Умереть – нет. Уйти – да. И пусть никогда не увижу любимого человека, себя я не убью».

«А твоя любимая Цветаева? – не могла угомониться Вика. – Она же убила себя из-за любви к сыну?»

«Да она просто задушила ребенка своей любовью и довела до того, что он был счастлив, когда она умерла! – фыркнул сидящий в кресле седой архитектор, до этого не проронивший ни слова. – А ребенку необходимо, чтобы мать просто была рядом. Не вместе – рядом. И вообще, – вкрадчиво произнес он, – с каждым человеком нужно быть только рядом – не вместе. Вот – настоящее проявление заботы и любви. И это спасает от любой депрессии и дает силы жить». Я озабочено отметила одобрительный взгляд Вики, нежно брошенный на седовласого, чем-то напоминающего Михаила Козакова, и решила срочно сказать что-нибудь умное: «Ну, на кого замахнулась! На Цветаеву! Она от матери унаследовала не только одаренность, но и многие болезненные проявления характера, – заметив, что архитектор подошел к Вике, стоящей у окна и что-то шепнул ей, я завелась всерьез. – Все ее романы – быстротечны! – крикнула так, что седой красавец удивленно повернул ко мне голову, будто пытаясь сообразить, сказанное мною относится к Вике или к Цветаевой. – Вот такое редкое сочетание безмерности в чувствах с быстротечностью романов! – я подошла поближе. – У нее была потребность ускользнуть, сбежать на самом пике захватившего ее чувства, потому, что она испытывала сильнейшую бурю эмоций, которые сжигали ее дотла. И она всегда бежала, чтобы остаться в живых. Любовь к сыну – всеобъемлющая, разрушительная, убивала ее, но бежать было некуда… да и незачем, потому что душа ее уже выгорела, а физическое тело не представляло никакого интереса и…» Мою фразу прервал звонок в дверь. Пока Вика шла открывать, я оглядела гостиную. Рядом стояли два известных ереванских поэта – на их лицах читалась гордость от осознания собственного величия, у книжного шкафа благоговейно замерли две дамы средних лет, похожие на учителей ботаники, за столом негромко обсуждали последнюю театральную премьеру несколько богемного вида мужчин… И тут на пороге, как в известном стихотворении: «Вдруг из маминой из спальни, кривоногий и хромой…» появились два милиционера. Один – ярко выражено кривоногий, другой, понятно – прихрамывающий на левую ногу. Наверное, подвернул на каком-нибудь ответственном задании. Либо из окна любовницы неудачно сиганул – армянин все-таки, темперамент не спрятать! Видимо, сравнение пришло в голову не только мне, потому что, несмотря на необычность ситуации, по гостиной прокатился легкий смешок. «Извините граждане, проверка документов! Ничего страшного», – просипел кривоногий и начал обходить гостей, перебрасываясь с ними короткими фразами. Проверив паспорт, меня вежливо попросили проехать в отделение. Гости оживились, со всех сторон слышались возмущенные голоса: «А в чем, собственно, дело? За что? Что случилось?» Я же, заметив, как, побледнев, бросилась ко мне Вика, была неимоверно счастлива. До милиции доехали молча, я вопросов не задавала, служители Фемиды, прикрыв глаза, мирно дремали, пока водитель вез нас по тихим ночным улицам Еревана. Я чувствовала себя революционером, которого подлые жандармы замели на проваленной явке, и представляла, как буду с каторги писать письма страдающей в разлуке Вике, макая перо в чернильницу из мякиша хлеба – как вождь мирового пролетариата товарищ Ленин. Мои размышления прервал начальник отделения, который оказался нашим соседом – дядей Рубеном. Ну, вся романтика полетела к черту вместе с каторгой, чернильницей и рыдающей Викой!