Теннесси Уильямс - Ночь игуаны

Ханна. Мистер Шеннон, кажется, пошел на пляж.

Мисс Феллоуз. И Шарлотта Гуделл с ним? Молоденькая такая блондинка из нашей группы?

Ханна. Нет, с ним никого не было, он пошел один.

Мисс Феллоуз. Я слышала, хлопнула дверь.

Ханна. Это моя.

Мисс Феллоуз (указывая на дверь с прихваченным кончиком москитной сетки). Это ваша комната?

Ханна. Да, моя. Я вышла полюбоваться закатом.

Мисс Феллоуз (слышит плач Шарлотты в комнате Ханны. Распахивает дверь). Шарлотта! Выходи, Шарли! (Хватает Шарлотту за руку.) Чего стоит твое слово? Ничего?! Ты же обещала мне держаться от него подальше.

Горько плача, Шарлотта отбивается от мисс Феллоуз, но та опять хватает ее за руку, на этот раз крепче, и тащит ее из комнаты.

Я говорила по междугородному телефону с твоим отцом насчет этого человека, и он добивается постановления о его аресте, – пусть только посмеет сунуться в Штаты.

Шарлотта. Мне все равно!

Мисс Феллоуз. А мне – нет! Я отвечаю за тебя.

Шарлотта. Я не хочу обратно в Техас!

Мисс Феллоуз. Нет, хочешь! И вернешься. (Крепко ухватив за руку, уводит ее с веранды.)

Ханна выходит из комнаты, куда вошла после того, как мисс Феллоуз выволокла оттуда Шарлотту.

Шеннон (из своей комнаты). О Боже!..

Ханна (подходит к его двери, стучит). Мистер Шеннон, путь свободен!

Шеннон не отвечает и не появляется.

(Кладет папку, берет дедушкин белый полотняный костюм, который успела выгладить и повесить на веранде, подходит к комнате деда и кричит.) Дедушка! Пора обедать! Через несколько минут ты сможешь увидеть очень красивый закат, предвещающий бурю.

Голос дедушки. Гряду-у!

Ханна. И Рождество грядет, да лишь один раз в год.

Голос дедушки. Уж скорее – День независимости.

Ханна. День независимости уже прошел. Теперь грядет День всех святых, а за ним – День благодарения. Но ты, я надеюсь, грядешь раньше. (Приподымая москитную сетку в его двери.) Вот твой костюм. Я выгладила. (Входит к нему.) Дедушка. Здесь ужасно темно, Ханна.

Ханна. Сейчас включу свет.

Шеннон выходит из своей комнаты: у него вид человека, потерпевшего крах. В руках предметы облачения священнослужителя. Черный шелковый священнический нагрудник свободно висит на его тяжело дышащей потной груди. Поверх он вешает массивный золотой крест с аметистом и пытается застегнуть круглый накрахмаленный воротничок. Из комнаты деда, заканчивая свой «артистический» туалет, выходит Ханна, повязывая на ходу шелковый бант. Занятые каждый своим делом, они напоминают двух бродячих актеров, серьезно готовящихся к предстоящему им сейчас выступлению на площади, которое может стать для них последним.

(Взглянув на Шеннона.) Собираетесь отправлять церковную службу, мистер Шеннон?

Шеннон. Черт бы побрал! (Указывая на воротничок.) Помогите, пожалуйста.

Ханна (подойдя к нему). А если не собираетесь, зачем вам это тяжелое обмундирование?

Шеннон. На меня возводят обвинение, будто я лишенный сана самозванец, – вот зачем. Пусть эти леди знают – я еще ношу рясу и облечен саном…

Ханна. А разве этого прекрасного золотого креста недостаточно, чтобы убедить ваших леди?

Шеннон. Нет. Они знают, что я его выкупил из заклада в Мехико, и подозревают, что он вообще оттуда.

Ханна. Постойте минутку спокойно. (Пытается застегнуть сзади воротничок.) Готово. Петелька пообтрепалась, боюсь, не удержит запонку. (Опасения оправдались – запонка падает на пол.) Шеннон. Куда она делась?

Ханна. Вот она. (Поднимает запонку.)

Шеннон срывает воротничок, комкает и бросает с веранды. Задыхаясь валится в гамак.

(Спокойно вынимает блокнот и начинает его рисовать. Сначала он не замечает.) Вы давно не служите в церкви, мистер Шеннон?

Шеннон. А какое это имеет отношение к цене риса в Китае?

Ханна (мягко). Никакого.

Шеннон. А к цене кофе в Бразилии?

Ханна. Снимаю свой вопрос. И прошу прощения.

Шеннон. Если ответить по-человечески, так я и прослужил-то всего год после посвящения в сан.

Ханна (подвигаясь ближе, чтобы лучше видеть его, и быстро рисуя). И в тот же год получили отпуск, полагающийся после семи лет службы?

Шеннон. Да… отпуск у меня получился порядочный.

Слышится голос дедушки, повторяющего одну и ту же стихотворную строку.

Что это – дедушка сам с собою разговаривает?

Ханна. Нет, он сочиняет. Ему приходится полагаться на память, он плохо видит, писать и читать ему уже трудно.

Шеннон. Кажется, застрял на одной строке.

Ханна. Да. Боюсь, теперь и память ему изменяет. А это для него самое страшное. (Говорит почти равнодушно, словно все это не имеет для нее значения.) Шеннон. Вы меня рисуете?