Леонид Андреев - Профессор Сторицын

Модест Петрович.Через полчаса, еще успеем. Я только накидку возьму, я сейчас.

Телемахов.А я потихоньку вперед пойду, на форме подожду. Я не из ходоков. Ведь и сделают же люди калитку!

Выходит. Сторицын и Людмила Павловна одни.

Людмила Павловна (торопливо) . Валентин Николаевич, не ездите домой. Не ездите.

Сторицын.Так надо.

Людмила Павловна.Ну, тогда — я люблю вас! Не забывайте, не забывайте!

Молчание.

Людмила Павловна (в отчаянии) . Вы молчите? Ну, тогда — вспомните девочку в рваном пальто. Вы не смеете ее забыть, не смеете.

Появляется Модест Петрович; в своем плаще и шляпе он похож на старого итальянского бандита.

Модест Петрович.Вот и я. (С судорожным весельем.) И вечер-то такой божественный! Да вы не торопитесь, время еще достаточно… Погодите, а цветы? Цветы-то мы и забыли. Сейчас, сейчас!..

Сторицын и княжна молча, двумя темными силуэтами, стоят у открытой калитки.

Продолжение того же дня.

Кабинет Сторицына. Огни уже зажжены, но портьеры не завешены, и с улицы, несмотря на двойные стекла, доносится вечерний воскресный шум. В одно из окон видно, как над фронтоном дома на противоположной стороне вспыхивает электрическая вывеска-реклама: «Скетинг-ринк». На обычном месте профессора, у его стола, сидит Саввич, в руках карандаш, которым он поигрывает во время разговора; наискось, у того же стола, в кресле сидит и внимательно слушает его Елена Петровна. Глаза у нее заплаканы и припухли, часто вздыхает.

Елена Петровна.Говорите, Гавриил Гавриилыч, я слушаю.

Саввич.Повторяю и настаиваю, что это даже к лучшему, что профессор узнает про твою игру на бирже. Почему? Потому что нарыв созрел и должен прорваться, как говорят в этих случаях врачи. Конечно, он поволнуется, потому что кому же приятно, чтобы его деньгами распоряжались без спросу, но зато мы сможем играть открыто. Мне надоела…

Елена Петровна.Но, Гавриил!.. Но ты не знаешь его характера.

Саввич.Не перебивай, а лучше слушай, что тебе говорят. Мне надоела, повторяю, роль тайного приспешника, который должен прятаться и моргать глазами, вроде твоего братца-идиота, Модеста. Что я, мошенник или честный человек? Во-первых, вместе с вами я рискую моими трудовыми деньгами, скажи ему; во-вторых, как в случае выигрыша, так проигрыша, я участвую сообразно своей доле.

Елена Петровна.Но он не поймет, Гавриил Гавриилович!.. Извини, я слушаю тебя очень внимательно, ценю каждое твое слово, но он не поймет, даю голову на отсечение! Он очень ценит тебя и уважает, он верит в твое бескорыстие…

Саввич.Он меня знает.

Елена Петровна.Я так тороплюсь… Я не могу!

Саввич.Говори, время еще есть. Конечно, он очень умный человек, я сам его уважаю, а с умным человеком всегда можно сговориться. Дай только первому пылу пройти.

Елена Петровна.Нет, нет! Уверяю вас, Гавриил Гавриилович, что нет! У него ужаснейший характер, и если он не захочет чего-нибудь понять, то с ним можно с ума сойти! Он скажет просто, что это очень плохо, и тогда… я не знаю…

Саввич.Плохо? Ну, если он не захочет понимать, тогда пошли его ко мне, я ему втолкую. Плохо, скажите пожалуйста! Для него же, для его же семьи стараются, а он будет корежиться и краснеть, как невинность: «Ах, не надо! Ах, не хочу, ах, я умру от стыда!» Не умрет, знаю я ихнего брата, повидал достаточно. Я даже рад, что есть случай сказать ему правду в глаза, пусть другие холопствуют, если хотят, а мне наплевать, что он профессор. Я сам теперь был бы профессором, если бы не увлекся женщинами… не у всякого же такой лягушечий темперамент!

Елена Петровна.Но две тысячи? (Вздрогнув.) Я с ума сойду, Гавриил…

Саввич.Не сойдешь, не с чего сходить. Позвольте, позвольте, у нас через неделю пятьдесят тысяч будет, а я из-за каприза, из-за прихоти стану на улицу деньги бросать? Копейки не пожертвую, скажи ему, копейки! Одумается, сам благодарить будет. Деньги же, две тысячи, пусть возьмет у Телемахова, а не захочет одолжаться у посторонних, — понимаешь? — то я могу достать ему под вексель: слава Богу, я не мошенник и не дам пропасть человеку. Ну — сумеешь сказать, не напутаешь?

Елена Петровна.Не знаю, постараюсь. Я очень волнуюсь, Гавриил, я едва дышу, у меня всю грудь стеснило!