Александр Островский. - Бешеные деньги

Голос Телятева: «Ну, а я все-таки войду». Входят Телятев и Василий.

Глумов, Телятев и Василий.

Телятев (Глумову) . Ты был у Лидии Юрьевны?

Глумов.Нет, зачем мне она? Я заходил к Савве, да не застал, записку ему оставил. Прощай! Если ты хочешь Василькова видеть, так ступай на биржу, он там целый день проводит.

Телятев.Тем лучше.

Глумов.Он, кажется, новою отраслью промышленности занялся, шелком маклерует.

Телятев.Отличное занятие.

Глумов.В хороший день рублей пять выторгует.

Василий.Вот уж это, сударь, что напрасно, то напрасно.

Глумов.Помнишь, сколько к нам провинциалов наезжало! Подумаешь, у него горы золотые, – так развернется. А глядишь, покутит недель шесть, либо в солдаты продается, либо его домой по этапу вышлют, а то приедет отец, да как в трактире за волосы ухватит, так и везет его до самого дому верст четыреста. (Глядит на часы.) Однако мне пора. Как я заболтался. (Быстро уходит.)

Телятев (садится к столу, держа свою шляпу в левой руке) . Ну как же, Василий Иваныч, принимать не велели?

Василий.Да так же, сударь.

Телятев.Да вы это, Василий Иваныч, по глупости, может быть?

Василий.Нет, истинно, истинно. Что вы? Смею ли я!

Телятев.И вам, Василий Иваныч, меня не жаль?

Василий.Как не жаль, сударь! Известно, вы не как другие.

Телятев.Лучше?

Василий.Не в пример.

Телятев.Садитесь, Василий Иваныч!

Василий Иваныч садится и опирается руками в колена.

Давайте с вами разговаривать.

Василий.Вы думаете, не могу?

Телятев.Ничего я не думаю. Вы, я слышал, были в Лондоне, а в Марокко не были?

Василий.Этаких стран я, сударь, и не слыхивал, Морок, так он Мороком и останется, а нам не для чего. У нас, по нашим грехам, тоже этого достаточно, обморочат как раз. А знают ли они там холод и голод, вот что?

Телятев.Про голод не слыхал, а холоду не бывает оттого, что там очень жарко.

Василий.Ну и пущай они дохнут с голоду ли, с жару ли, а нам пуще всего уповать нужно.

Телятев.На что же уповать, Василий Иваныч?

Василий.Чтоб как все к лучшему. По нашему теперь тоже делу босоты и наготы навидались. Конечно, порядок такой, искони; а бог невидимо посылает.

Телятев.Василий Иваныч, в философии далеко уходить не годится.

Василий.Я и про что другое могу.

Телятев.Прощайте, Василий Иваныч. (В рассеянии берет со стола правой рукой шляпу Кучумова и хочет надеть обе) . Это как же, Василий Иваныч?

Василий.Грех, сударь, бывает со всяким.

Телятев.Какой же тут грех-то, Василий Иваныч?

Василий.Бывает, что и уносят.

Телятев.Вы, Василий Иваныч, заврались!

Василий.А вот что, сударь: померяйте обе, которая впору, та и ваша.

Телятев.Вот, Василий Иваныч, умные речи приятно и слушать (Примеривает сначала свою.) Это моя. А это чья же? Да это князинькина. Значит, он здесь?

Василий (таинственно) . Здесь-с.

Телятев.Где же он?

Василий молча и величественно указывает на дверь во внутренние комнаты.

Отчего же его принимают, а меня нельзя?

Василий.Потому сродственник.

Телятев.Такой же сродственник, как и вы, Василий Иваныч. Уж вы меня извините, я останусь, а вы подите в переднюю.

Василий.Оно точно, что в это время барин никогда дома не бывает, а если в другой раз…

Телятев.Ну, довольно, Василий Иваныч! Учтивость за учтивость, а то я скажу вам: «Пошел вон!»

Василий.Можно, для вас все, сударь, можно. (Уходит.)

Телятев один.

Телятев (вынимает из кармана письмо и читает) :

И все так точно и надул. Он сродственник, а меня и принимать не приказано. Что же мне делать? Уступить даром как-то неловко, что-то за сердце скребет. Подожду их, посмотрю, как она его будет провожать. Вот удивятся, вот рты-то разинут, как я встану перед ними, как statua gentilissima. [7] благороднейшая статуя А статуя Командора, – мне один немец божился до того, что заплакал, – представляет совесть. Ужасно будет их положение. А не лучше ли явиться к ним самому, оно, конечно, не совсем учтиво… Где они скрываются? (Подходит к двери и прислушивается.) Никого нет. Проникну далее. (Отворяет осторожно дверь, уходит и так же осторожно затворяет.)