Дмитрий Мережковский - Борис Годунов. Варианты киносценария

— Нет ни алтына, так и полезай с тына, давай место другим! Чего привязался? Хороши вы странные, еще монахи!

— Мы не простые монахи, мы мудреные. Эй, хозяин, мы тебе отслужим.

— Сказано не дам. Не надобна ваша служба!

— Как это не надобна? — приставал Мисаил. — Ну. хочешь, я спляшу? А то расскажу, чего мы перевидали, что и во сне никому не приснится…

Корявый мужик, что сидел невдалеке, икнув, произнес равнодушно: «Ишь ты, во сне не приснится!» Вдруг Григорий, сидевший дотоле молча, но уже тоже немного охмелев, вскипел.

— Тебе, может, коза рогатая снится, а я так сон видел, трижды кряду, сон этот на духу рассказать, и то страшно.

Корявый мужик не двинулся, но другой гость, человек неизвестного звания, подсел поближе к Григорию.

— А ты расскажи…

Не взглянув на него, Григорий потянул за рукав Мисаила, который все еще лип к хозяевам, умолял, заплетаясь «хоть чарочку одну налить».

— Пойдем прочь, отец! Что нам тут с ними, с холопами, растабарывать? Ныне, сам знаешь, как вышла отмена Юрьеву дню, все на Руси холопами стали!

Про Юрьев день услышали. Ближний сосед, мужик не так уж пьяный, сказал: — Да нешь мы тому, отец, рады? Мы по Юрьеву дню во как плачем! Нонче, думаешь, ничего, а глядь, не знай как, уж холоп!

Человек неизвестного звания, что подсел к Григорию, фыркнул.

— Плакальщики, тоже объявились. Вы, отцы святые, дурней не слушайте. Вы и вправду, как я замечаю, Божьи люди. А коли гребтится с устатку еще по чарочке выкушать, так и быть так, я угощаю. Ставь, хозяин, в мою голову!

Появилось вино, Мисаил, в полном восторге, не уставал призывать благословения на голову доброго человека: «таких и по Москве мы не встречивали!»

К странникам Божиим у меня сердце лежит, говорил скромно добрый человек. — Вы же, сами признаетесь, монахи не простые. Понасмотрелись на белый свет. И во сне-то вам видится, чего неведомо… Скажи, отец, обратился он к Григорию, — какой такой страшный сон тебе был?

От новой чарки Григорий побледнел. По-прежнему не глядя на собеседника, глядя куда-то прямо пред собой, произнес:

— Сон-то… на духу только скажу. И то, может, не скажу.

— Эх, доброе винцо! — причмокивал Мисаил. — А ты, Григорий, что там на духу, мы во всякий час перед лицом Божиим. Ты уважь доброго человека, поведай, чего такое тебе приснилось.

— Трижды… три ночи подряд… после молитвы… видел я сей сон…

Григорий говорил медленно, глухо, как будто про себя. Все также смотрел он широко открытыми глазами куда-то вперед, прямо перед собой. Слов Мисаила, что после молитвы благие, мол, сны снятся, он точно не слышал. Продолжал, после молчания.

— Мне виделася лестница, высокая, крутая. Все круче шли высокие ступени, и я все выше подымался. Внизу народ на площади кипел. Мне виделась Москва, что муравейник…

— Так говоришь, Москва? вставил внимательный слушатель, человек неизвестного звания.

— На самой высоте, — продолжал Григорий, — престол царей московских. И я — на нем. Вокруг стрельцы, бояре… а патриарх мне крест для целования подносит.

— Вот как!… — прерывает сосед, но Григорий его не замечает.

— … И я тот крест целую с великой клятвой, что на моем царстве невинной крови капли не прольется, холопей, нищих не будет вовсе. Отцом я буду всему народу… И эту последнюю, — возвысил он голос, взявшись за ворот рубашки, — эту последнюю я разделю. Со всеми!

— Постой, постой! — кричит, и опять напрасно, внимательный сосед. Вокруг сгрудился ближний народ, жадно вслушиваясь. В стороне где-то наяривают плясовую, у двери гнусят юродивые: «Лейтесь, лейтесь, слезы горькие, плачь, плачь, душа православная»… Но ничего не видит и не слышит Григорий.

— … Довольно Руси по-волчьи выть, довольно в кабаке слезами обливаться, да от судей неправедных бегать! Не казнями и не суровостью я буду царствовать, а милосердием и щедростью…

— Ай да ловко! — во весь голос крикнул сосед. — Стой! Значит, на Москве царем ты себя видел?

— Великим и державным. Три ночи сряду, чуть глаза закрою — все тот же сон…

— Эй, люди! — закричал сосед, вдруг вскакивая и хлопнув в ладоши. — Сюда, ко мне! Хватайте чернеца! Негожие речи его, хула на государя Бориса Феодоровича! Измена! Крутите крепче!

Откуда-то явившиеся стрельцы связали Григория. Поднялось общее смятение, суматоха, песни смолкли. В народе послышалось: «Ярыжка! Ах, он дьявол, подсуседился, и ничто ему! Покою ноне от них нету…»

Ярыжка, не смущаясь, ткнул пальцем в Мисаила.

— И этого прихватите, толстопузого. Впрямь, не простые они монахи!