Альфред Де Мюссе - Лоренцаччо

Четвертый.Филиппо Строцци напишет нам в Венецию, и вот в один прекрасный день мы с удивлением узнаем, что к нашим услугам целая армия.

Третий.Жить ему долгие годы, нашему Филиппо! Пока на голове у него есть хоть один волос, свобода Италии не умерла.

Часть изгнанников отделяется от остальных; все они обнимают друг друга.

Голос.До лучших времен!

Двое изгнанников поднимаются на возвышенность, откуда виден город.

Первый.Прощай, Флоренция, чума Италии! Прощай, бедная мать, у которой нет больше молока для детей твоих!

Второй.Прощай, Флоренция, незаконная дочь, мерзкий призрак древней Флоренции! Прощай, грязь, которой нет названия!

Все изгнанники.Прощай, Флоренция! Да будут прокляты сосцы твоих жен! Да будут прокляты твои слезы! Да будут прокляты молитвы церквей твоих, хлеб полей твоих, воздух твоих улиц! Да падет проклятие на последнюю каплю твоей развращенной крови!

В доме Строцци.

Филиппо (в своем кабинете). Десять граждан изгнано из одного только этого квартала города! Старый Галеаццо и маленький Маффио изгнаны, сестра его соблазнена, в одну ночь стала публичной женщиной! Бедная малютка! Когда же воспитание низших классов настолько окрепнет, что девочки не будут смеяться, в то время как родители их плачут? Или развращенность — закон природы? То, что называют добродетелью, — неужели это лишь праздничный наряд, который надевают, когда идут в церковь? А в остальные дни недели сидят у окна и, не отрываясь от вязания, поглядывают на молодых людей, что проходят мимо. Бедное человечество? Каким же именем назвать тебя? Именем этого племени или тем, которое дано тебе при крещении? А мы, старые мечтатели, какое пятно первородного греха смыли мы с человеческого лица за те четыре или пять тысяч лет, что мы ветшаем вместе с нашими книгами! Легко нам в тишине кабинета легкой рукой проводить по этой белой бумаге черту, чистую и тонкую, как волос! Легко нам с помощью этого маленького циркуля и нескольких капель чернил строить дворцы и города! Но зодчий, у которого тысячи великолепных планов, не может поднять с земли первого камня для своего здания, если он берется за работу с согбенной спиной и упрямыми думами. Печально думать, что счастье человека — только сон: но что зло непоправимо, вечно, недоступно переменам — нет! Зачем философу, который трудится для всех, смотреть вокруг себя? Вот в чем беда. Малейшее насекомое, появляющееся перед ним, прячет от него солнце. Смелее же за дело; республика — вот это слово нужно нам. И хотя бы это было только слово, все же это — нечто, раз народы восстают, когда оно рассекает воздух… А, здравствуй, Леоне.

Входит приор Капуи.

Приор.Я с ярмарки в Монтоливето.

Филиппо.Хорошо там было?

Входит Пьетро Строцци.

А вот и ты, Пьетро. Садись-ка, мне надо поговорить с тобой.

Приор.Было очень хорошо, и я неплохо развлекся там, вот только — одна досадная встреча, слишком уж досадная, мне трудно ее переварить.

Пьетро.Ну? Что же это?

Приор.Представьте себе, вхожу я в лавку выпить стакан лимонаду… — Да нет, не стоит рассказывать, и я глупец, что вспоминаю об этом.

Филиппо.Черт возьми, что у тебя на душе? Ты говоришь так, словно терпишь муки чистилища.

Приор.Пустяки; злая клевета, больше ничего. Все это совсем не важно.

Пьетро.Клевета? На кого? На тебя?

Приор.Нет, собственно, не на меня. Стал бы я беспокоиться, если бы клеветали на меня!

Пьетро.На кого же? Ну, говори, раз ты начал.

Приор.Я неправ; о таких вещах не надо вспоминать, если знаешь разницу между честным человеком и Сальвиати.

Пьетро.Сальвиати? Что сказал этот мерзавец?

Приор.Это негодяй, ты прав. Не все ли равно, что он может сказать? Человек, лишенный стыда, придворный лакей, женатый, говорят, на величайшей распутнице. Бросим, довольно, я больше не буду об этом вспоминать.

Пьетро.Вспомни и скажи, Леоне; меня так и подмывает оборвать ему уши. О ком он злословил? О нас? О моем отце? А! Клянусь кровью христовой, я не слишком-то люблю этого Сальвиати. Я должен знать, слышишь?

Приор.Если ты настаиваешь, я скажу тебе. В лавке, при мне, он отозвался о нашей сестре в прямо оскорбительных выражениях.