Вольфганг Борхерт: За дверью

Другой. Не спи, Бэкманн! Ты должен идти.

Бэкманн. Чего? Чего ты лепечешь?

Другой. Вставай, Бэкманн, улица ждет.

Бэкманн. Перебьется. Перебьется твояулица без моих усталых шагов. Почему ты так далеко? Я тебя уже не – почти совсем не – по-нимаю… (Зевает.)

Другой. Бэкманн! Бэкманн!

Бэкманн. М-м… (Уже спит.)

Другой. Бэкманн, да ты заснул!

Бэкманн (сонно). Заснул.

Другой. Проснись, Бэкманн, ты должен жить!

Бэкманн. Даже не подумаю. Мне уже что-то снится. Чудесный сон.

Другой. Не спи, Бэкманн, ты должен жить.

Бэкманн. Жить? Да ну, мне снится, что я умер.

Другой. Вставай, говорю! Живи!

Бэкманн. Не. Противно. Мне такой сон снится! Я лежу на улице и умираю. Легкие больше не дышат, сердце не работает, ноги тоже. Весь Бэкманн отключился, слышишь? Отказал полностью. Унтер-офицер Бэкманн больше не работает. Здорово, да?

Другой. Вставай, Бэкманн, надо идти дальше.

Бэкманн. Дальше? То есть вниз, вон! A bas, как говорят французы. Это так хорошо – умереть, слышишь, я и не думал, что так хорошо. По-моему, смерть – штука вполне сносная. Оттуда никто не возвращается, потому что они не могут уйти от Смерти. Может, она очень милая, смерть, может, гораздо милее жизни. Может…

Знаешь, я даже подумал, что уже на Небесах. Я больше не чувствую себя, совсем. Это все равно что воспарить – перестать чувствовать себя. А вот идет старичок, он так похож на Бога. Точно, вылитый Господь. Ну, может, немного богословский. И такой слезливый. А вдруг это Он и есть? Здравствуй, дедушка. Ты – Господь Бог?

Бог (со слезами). Это Я, дитя Мое, бедное дитя Мое!

Бэкманн. Ах, так это Ты «Боже милосердный». Кто Тебя так назвал, а, Господи, – «милосердный»? Люди, да? Или Ты сам?

Бог. Люди зовут Меня милосердным.

Бэкманн. Вот странно, это, наверное, очень странные люди. Очень довольные, очень сытые, очень счастливые и еще такие, которые Тебя боятся. Те, для кого светит солнце, кто сыт, любим и доволен, – или те, кто по ночам трясется от страха, вот они говорят: Боже милосердный! Боже милостивый! Но я не скажу Тебе «Боже милосердный», я не знаю милосердных богов, слышишь!

Бог. Дитя мое, бедный Мой…

Бэкманн. Когда же Ты был милосерден, Боже милосердный? Ты был милосердным, когда моего мальчика, моего малыша дал разорвать рычащей бомбе? Или когда заставил его умереть, а, милосердный Боже?

Бог. Я не заставлял.

Бэкманн. Не заставлял, да. Но Ты позволил. Ты не слышал, когда он кричал и когда рвались бомбы. Где же Ты все-таки был, когда рвались бомбы, милосердный Боже? Ты, наверное, был милосерден, когда в моей разведгруппе погибли одиннадцать человек? Одиннадцать, Боже милосердный, где же Ты был тогда? Люди кричали в глухом лесу, но Тебя не было, просто не было, Боже милосердный. А под Сталинградом – может, тогда Ты был милосерден к нам, а? Ты был тогда милосерден, Господи? Ты хоть раз подумал о нас?

Бог. В Меня уже никто не верит. И ты. Никто. Я – Бог, в Которого никто не верит. О Котором никто не думает. Вы обо Мне не думаете.

Бэкманн. Господи, ты учил Закон Божий? Кто о ком должен думать? Ах, как Ты постарел, Господи, как Ты устарел. Ты совсем отстал от длинных списков наших погибших и от наших страхов. Ты для нас больше не настоящий, ты – сказочный, книжный божок. Нам нужен другой. Знаешь, по нашим страхам и нуждам. Совсем новый. О, мы искали Тебя, Господи, на всех развалинах, в каждой воронке, каждую ночь. Мы звали Тебя, Боже! Мы взывали к Тебе, плакали, проклинали! Где же Ты был тогда, Боже милосердный? Сегодня вечером – где Ты был? Ты отвернулся от нас, Господи? Или замуровался в Твоей милой старенькой церквушке? Или Ты просто не слышишь сквозь разгвазданные окна, не слышишь, как мы кричим? Господи? Где Ты?

Бог. Дети мои отвернулись от Меня, не Я от них. Вы от Меня, вы от Меня. Я Бог, в Которого уже никто не верит. Вы должны обо Мне подумать.

Бэкманн. Уходи, старик. Ты мешаешь мне умереть. Уходи, по-моему, ты просто плаксивый богослов. Ты все перепутал: кто о ком заботится? Кто от кого отвернулся? Вы от меня? Мы от Тебя? Ты мертв, Господи. Живи вместе с нами, будь с нами, когда мы дрожим по ночам от холода и одиночества, когда в тишине урчит пустое брюхо, – вот тогда будь с нами, живи. А, иди ты, кроваво-чернильный святоша, уходи, ты, старый плаксивый старик.

Бог. Мой мальчик, Мой бедный мальчик! Я не могу это изменить! Я совсем не могу это изменить!