Иоганн Гете - Собрание сочинений в десяти томах. Том пятый. Драмы в стихах. Эпические поэмы

Тут он к жене обратился: «Детей береги, Эрмелина
(Я их тебе поручаю). Особенно помни о младшем,
Росселе, нашем любимце. У крошки чудесные зубки,—
Вылитый будет отец! А вот и мой Рейнгарт-плутишка!
Он мне не менее дорог. Ты можешь побаловать деток,
Быть с ними мягче, пока я в отлучке. А если счастливо
Вскоре, бог даст, возвращусь, — я в долгу пред женой не останусь».
Так и покинул он дом, и ушел с барсуком-провожатым,
И госпожу Эрмелину с детьми без поддержки,
Без руководства оставил, что очень лису огорчило…

Часа еще не успели они отшагать по дороге,
Рейнеке Гримбарту так говорит: «Мой милейший племянник,
Друг драгоценный! Признаться, я весь трепещу от боязни:
Все я никак не избавлюсь от страшной, навязчивой мысли,
Будто действительно смерти своей я шагаю навстречу.
Вижу теперь пред собой все грехи, совершенные мною.
Ах, не поверите вы тревоге души угнетенной!
Слушайте! Вам я хочу исповедаться! Где же другого
Духовника я достану? А если я совесть очищу,
Разве не легче мне будет предстать пред моим государем?»
Гримбарт ответил: «Сначала покайтесь в грабительстве, в кражах,
В злостных предательствах, в прочих злодействах и кознях — иначе
Исповедь вам не поможет». — «Знаю, — ответил смиренно
Рейнеке, — дайте начать и слушайте с полным вниманьем:
«Confiteor tibi, pater et mater [8] «Исповедуюсь тебе, отец и мать…» (лат.) — Начальные слова исповедальной молитвы. , что пакостил часто
Выдре, коту и всем прочим я, в чем признаюсь и охотно
Кару готов понести». Барсук его тут прерывает:
«Бросьте латынь, говорите по-нашему — будет понятней…»
Лис говорит: «Хорошо. Признаюсь (для чего мне лукавить?),
Я перед всеми зверями, ныне живущими, грешен.
Дядю-медведя на днях защемил я в дубовой колоде,—
Голову он изувечил, подвергся жестоким побоям.
Гинце повел я к мышам, но в петлю завлек я беднягу,—
Много он выстрадал там и даже остался без глаза.
Прав и петух этот, Геннинг: детей у него похищал я —
Взрослых и маленьких, всяких. Я их съедал с аппетитом.
Я самого короля не щадил, и немало я сделал
Гадостей всякого рода и ему, и самой королеве.
Поздно она спохватилась!.. И должен еще я признаться:
Изегрим-волк мне служил мишенью жестоких издевок.
Времени нет обо всем вам рассказывать. Так, для насмешки,
Я величал его дядей, а мы с ним ни браты, ни сваты.
Как-то, лет шесть уж назад, ко мне он является в Элькмар
(В тамашнем монастыре проживал я) и просит поддержки:
Он, мол, намерен, постричься в монахи. Профессия эта,
Он полагал, подойдет ему очень, — и в колокол бухнул.
Звоном он был очарован. Волчьи передние лапы
Я привязал к колокольной веревке — и, очень довольный,
Так развлекался он: дергал веревку — учился трезвонить,
Но незавидную славу стяжал себе этим искусством,
Ибо трезвонил, как буйнопомешанный. В переполохе
Толпами люди бежали со всех переулков и улиц,
Были уверены все, что случилось большое несчастье.
Но прибежали — и видят виновника. И не успел он
Толком и объяснить, что готовится к сану святому,
До полусмерти он был избит налетевшей толпою.
Все же, глупец, он стоял на своем и ко мне привязался,
Чтобы ему я помог приличную сделать тонзуру.
Я его тут надоумил на темени волосы выжечь,
Так, что на месте ожога вся вздулась и сморщилась кожа…
Рыбу ловить я его научил, — нахлебался он горя!..
Как-то бродил он со мной по Юлихскому краю. Однажды
К дому попа мы пробрались. А поп — богатейший в округе.
Был у попа и амбар с роскошными окороками;
Сало нежнейшее, в виде длинных брусков, там хранилось;
Ларь там стоял, а в ларе — солонины свежей запасы.
В каменной толстой стене Изегрим выскреб лазейку,
Через которую он проникнул довольно свободно.
Я торопил его, жадность его подгоняла сильнее.
Только и тут он не мог обуздать аппетит ненасытный,—
Перегрузился чрезмерно! Брюхо, конечно, раздулось,—
Хочет уйти наконец он, а щель не пускает обратно.
Ах, как ругал он обманщицу! «Голоден был — пропустила,
Стоило только насытиться — не выпускает, злодейка!»
Я между тем учинил суматоху большую в деревне,
Жителей всех взбудоражил, по волчьим следам направляя.
Сам я ворвался к попу, — он мирно сидел и обедал,
Жирный каплун перед ним, только что принесенный, дымился,
Дивно зажаренный! Я его хапнул — и выскочил сразу.
Поп закричал и погнаться хотел, но за стул зацепился,
Стол опрокинул при этом со снедью, с напитками всеми.
«Бейте, ловите, колите!» — патер вопил разъяренный,
Но поскользнулся (он лужи, увы, не заметил) — и в лужу
Шлепнулся гнев охлаждать. С криками люди сбежались,—
Каждый меня растерзал бы! А патер вопит, как безумный:
«Что за отчаянный вор! Со стола утащил он жаркое!»
Люди бегут, я несусь впереди, добежал до амбара,
Здесь каплуна уронив: на беду, непосильно тяжелой
Стала мне ноша. Толпа меня из виду тут потеряла,
Но каплуна получила, а патер, его поднимая,
Волка в амбаре заметил, и сразу же — все остальные.
Патер командовал: «Люди! Сюда! Не зевайте! Хватайте!
Новый грабитель — волк — прямо к нам в руки попался!
Если же он улизнет, это будет позор! Несомненно,
Будем осмеяны мы по всему Юлихскому краю!»
Волк передумал тут все, что хотите. А дождь колотушек
Справа и слева посыпался, счет его ран умножая.
Все надрывались от криков. Сбежались другие крестьяне
И наконец, полумертвого, наземь они повалили.
Больших страданий, чем те, за всю свою жизнь он не ведал.
Редкая вышла б картинка, изобрази живописец,
Как уплатил он священнику за ветчину и за сало!
Вытащен был из амбара на улицу он, и крестьяне
Дружно волочь его стали подальше, без признаков жизни.
Волк обмарался к тому же — и люди его с отвращеньем
Прочь сволокли из деревни и там уже, дохлым считая,
Бросили прямо на свалку. В бесчувствии столь непотребном
Сколько он там провалялся, пока не очнулся, — не знаю.
Как удалось ему выбраться все же оттуда, — загадка!
Но и потом уже (год, вероятно, спустя) он мне клялся
В преданной дружбе навек. Это длилось, однако, недолго.
Ну, а зачем он мне клялся, смекнуть оказалось нетрудно:
Жаждал курятинки он хоть когда-нибудь вволю покушать.
Я, чтоб над ним поглумиться позлей, описал ему точно
Некий чердак и чердачную балку, что служит насестом
По вечерам петуху и семи его курицам. Тихо
Вышли мы ночью, идем, чуть двенадцать пробило — приходим.
Знал я, что ставень оконный, подпертый легкою планкой,
Был еще поднят. Я притворился, что первым влезаю,
Но отстранился — и дядю вперед пропустил я учтиво.
«Лезьте смелее, — сказал я, — хотите хорошей добычи,
Будьте решительней, — стоит! Откормленных кур обещаю».
Он осмотрительно влез, и по всем сторонам осторожно
Долго все щупал и шарил, и мне говорит раздраженно:
«Вы привели не туда! И куриного перышка даже
Здесь не найдешь!» А я отвечаю: «Сидевших поближе
Сам похватать я успел, — остальные садятся поглубже.
Будьте спокойны и двигайтесь дальше тихонько, легонько…»
Балка, державшая нас, и вправду была узковата.
Дядю вперед пропустив, я все время назад подавался,
Пятясь к окошку. Выскочил мигом я, дернул подпорку —
Ставень захлопнулся шумно, и волк от испуга затрясся.
В страхе и в трепете, с узенькой балки он шлепнулся на пол.
Люди, дремавшие возле костра, в перепуге проснулись.
«Что там такое в окошко упало?!» — они закричали,
На ноги стали проворно и сразу фонарь засветили.
Волка, в углу обнаружив, били, дубасили скопом,
Шкуру на нем продубили! Как только жив он остался!..