Александра Бруштейн: Голубое и розовое

— А и худенькая ж! Как шпрота копченая.

Марк Исаевич в последний раз напоминает мне про «спокойненько-спокойненько». Папа отводит меня в сторону:

— Помни: никогда не говорить неправду! Если будешь плохо учиться, мне будет горько. Но если будешь лгать, мне будет стыдно…

Я очень люблю моего папу — он никогда не говорит скучным учительским голосом того, чего он не думает. Я знаю: он и сам никогда не лжет. И я взволнованно обещаю папе говорить всегда правду.

Я поднимаюсь в первый раз по величественной гимназической лестнице. В огромном зеркале я вижу тощенькую «копченую шпроту» в слишком длинном платье, из-под которого шагают по лестнице худенькие ноги. Но мне даже не приходит в голову, что это — я. За своей спиной я ощущаю крылья и слышу шаги пажей; они несут шлейф моего королевского платья — платье сшито вовсе не «на рост»…

Я вхожу впервые в класс. В нем — парты, в углу — бог, на стене — царь, на полу — плевательница. Это — мой мир, в котором я проживу восемь лет.

Я учусь в гимназии. В ней невозможно никакое маркисаевичевское «спокойненько». С утра я радостно волнуюсь: а может, я за ночь чем-нибудь заболела и мне можно не пойти в гимназию? Потом я огорчаюсь оттого, что я здорова и, значит, итти необходимо. В гимназии я боюсь классной дамы и учителей, боюсь наказаний, боюсь письменной работы, боюсь насмешек подруг над моим платьем, сшитым «на рост». У меня нет папы с собственным выездом и кучером, нет часиков, брошечки или колечка — я ни в ком не вызываю уважения! Кроме того, я еще, оказывается, отвечаю за то, что «жиды Христа распяли», и за фразу из учебника географии Смирновского, где сказано про Бердичев: «Грязный город — населен евреями».

В каждом классе — два отделения, первое и второе. В первом отделении учатся девочки, папы которых — офицеры, чиновники и купцы покрупнее. Большинство этих девочек живет в пансионе при гимназии. Они называются пансионерками и держатся как столичные барышни. Во втором отделении учатся девочки, папы которых тоже офицеры, чиновники и купцы, но победнее.

Пансионерки живут в третьем этаже того же гимназического здания. Там у них длинные казарменные спальни, называемые «дортуарами», столовая и лазарет. Они живут за закрашенными окнами, невидимые миру и не видящие мира. Их водят гулять парами. Впереди идет служитель, который при переходе девочек через улицу останавливает уличное движение. Позади последней пары идет классная дама. Пансионерок не пускают домой, кроме как на рождественские, пасхальные и летние каникулы. По воскресеньям их навещают родные. Это — самое большое развлечение. На целую неделю хватает разговоров: чья мама лучше одета, чей папа «шикарнее», чей брат больше «душка» и чьи гостинцы богаче. Одно из самых чувствительных наказаний — это когда девочку оставляют «без родных».

Пансионерки растут, как тепличные цветы. Они не имеют газет, им запрещено читать большинство книг классической литературы. Курс преподавания литературы заканчивается в нашей гимназии Пушкиным; все, что после Пушкина, — не существует.

Любимая игра у пансионерок — ставить отметки всему классу «по любви» и «по красоте».

— Ну как можно ставить Милуше Боткевич пять с плюсом по красоте! Она же курносая! Больше трех с двумя минусами никак нельзя.

— А по любви?

— Ну, по любви я ей пять с плюсом поставила: она — хорошая.

Говорят пансионерки на языке, бедном, как у дикарей: «ужасно чудно», «дивный душка», «обожаю»…

Мы, приходящие, все-гаки немного больше похожи на людей. Живем дома, каждый день видим родных, читаем газеты и книги, слышим новости…

Классные дамы и учительницы чаще всего — сухие, желчные существа, озлобленные неудачно сложившейся жизнью. Классная дама получает двадцать — двадцать пять рублей в месяц жалованья; на эти деньги она должна жить — кормиться и прилично одеваться. Синее форменное платье классных дам, шерстяное или суконное, за которое девочки зовут их «синявками», шьется ими на свой счет, туфли не должны «просить каши», пальто и шляпа не должны быть вышедшими из моды. Почти все классные дамы и учительницы — одинокие, без семьи. Замужних не принимают на службу, и при выходе замуж классная дама и учительница должны уйти из гимназии.

У нас была классная дама, ее называли «Дрыгалкой». Она всегда во время уроков, сидя в углу за своим столиком, писала или читала какие-то письма. При этом сухой нос ее в черных точечках краснел и распухал, из глаз катились слезы: Дрыгалка плакала. Мы придумали целый роман и всем классом стали «обожать» ее за несчастья и разбитую жизнь. Однажды кто-то подсмотрел, что все эти письма — либо от Дрыгалки к дочери, либо от дочери — к ней. И все они были написаны рукой самой Дрыгалки. Никакой дочери у нее не было! Мы не поняли трагедии одиночества нашей воспитательницы, мы просто потеряли к Дрыгалке интерес, а многие стали даже смеяться над нею и искусно ее изводили…