Владимир Валуцкий - Зимняя вишня (сборник)

Только тогда город опустел — а сегодня он наполнился для меня новым смыслом, вот в чем разница, дорогие Савва и Наташа.

Мне тут же захотелось разыскать сценарий и перечитать Великий Эпизод.

Архивы мои не обширны, и все умещаются в двух ящиках письменного стола. Я надеялся найти сценарий с ходу; казалось даже, что я видел голубой скоросшиватель не далее, как позавчера, — но на поверку это оказалось оптическим обманом, ложной проекцией памяти. Я перерыл все ящики — сначала бегло, потом методично, даже дважды. Сценария не было. Были испорченные зажигалки, исписанные шариковые ручки, высохшие фломастеры — всякая дрянь, которую почему-то нерешительным людям жалко выбрасывать; были Наташины письма из Сочи, стянутые черной резинкой; были какие-то грязные разрозненные листки с незаконченными рассказами.

Но сценарий отсутствовал начисто…

Проведя беспокойную ночь, я встал рано, произвел генеральную ревизию всей квартиры, сценария не нашел нигде, и кукушка на кухне прокуковала, что пора на работу.

Я вылетел в институт и сидел на рабочем месте ровно в половине девятого. И это было особенно мучительно, потому что, как объяснила мне Оля Ландау, на студии рабочий день у редакторов начинался не раньше десяти — нужно было ждать еще полтора часа.

Я провел их между перекурами и рисованием рожиц на каталогах. Наконец часовая стрелка подошла к десяти; продолжая суеверные игры с судьбой, я дал минутной стрелке дотянуться до цифры двенадцать — и позвонил Оле. Она обрадовалась мне, как старому знакомому, и неожиданно заговорила на ты:

— Саша? Когда подъедешь? Я договорилась с машбюро.

— Оля, — начал я дрогнувшим невольно голосом, и многоопытная Оля разом замолкла, почуяв недоброе. Я рассказал о своих безуспешных поисках.

— Так, — произнесла Оля. — А вы действительно уверены, что не могли его выбросить?

— Абсолютно, — отвечал я. Обратный переход на «вы», похоже, не был хорошим знаком. Так оно и оказалось.

— Это катастрофа, — объявила Оля, помолчав, и еще я услышал, как глухо, прикрыв ладонью трубку, она сказала кому-то: «Он потерял сценарий».

— Но ведь у Антона Ионыча… — начал было я.

— Что — у Антон Ионыча? — отозвалась Оля, как мне показалось, с раздражением. — Во-первых, Антон Ионыч его тоже потеряет. Обязательно где-нибудь посреди Африки. Во-вторых, худсовет уже назначен, следующего ждать месяц. Ах, как все это… — потом в ее голосе снова появились пружинистые организаторские нотки: — Давайте думать, что делать! К Антон Ионычу сценарий попал от секретаря жюри. Следовательно, — рассуждала она вслух, — остальные два экземпляра могут оказаться у членов жюри или в архиве. («Это идея», — услышал я в трубке мужской голос.) Это идея, — повторила Оля. — Попытаюсь связаться с конкурсной комиссией. Перезвоните мне к вечеру. Только теперь сами не потеряйтесь, — прибавила она, и разговор закончился, а меня прогнал от телефона наш зам, давно сердито переминавшийся с раскрытой записной книжкой. Я пошел курить.

Уверен… — взлетала у меня в голове и билась догадка. — Уверен? В том то и дело, что не уверен! Совсем не уверен!

Это сейчас мои «Десять часов двенадцать минут» представляются мне величайшей духовной ценностью. А тогда, два года назад, когда меня объявили в числе двух тысяч графоманов, — мог! Мог выбросить! И скорее всего, так и сделал. Выходит, что горят, горят рукописи! И что обиднее всего — горят на мусорной свалке!

Еле дождавшись половины четвертого (это уже было с грехом пополам похоже на вечер), я позвонил Ландау, и она сообщила, что в конкурсной комиссии сценария найти не удалось.

— Что делать? Все? — тихо спросил я. Оля вздохнула.

— Худсовет все равно состоится, назначено два вопроса, кроме вас мы принимаем «Белые снега». Приходите в четверг… на всякий случай. Подумаем. Приходите, — добавила она ободряюще и, как мне показалось, улыбнулась на прощание в трубку.

До четверга я жил одними мыслями о четверге. Отправленный Василием Васильевичем с утра во внутригородскую командировку, я без двадцати одиннадцать уже шел по аллее Студии к главному блоку.

— Не нашли? — спросила меня Оля у порога комнаты, но спросила, скорее, для проформы. Чувствовался большой день.

Комната № 309 была наполнена незнакомыми мне людьми, среди которых я, однако, признал, усатого сценариста, не дождавшегося Мамаева побоища. Соня, по обычаю, сидела у телефона. Все интенсивно курили.

Из разговоров, большей частью для меня туманных, я понял только, что ждут некоего Нестора Эммануиловича, что от его прибытия, на которое, впрочем, мало надежды, зависит очень многое, если не все. Эти имя и отчество мне показались знакомыми.