Иван Лажечников - Горбун

Вера Павловна. Нет, мне хотелось иметь удовольствие самой принесть и слышать от тебя спасибо. (Целует его в голову, стоя за спинкою кресел.)

Аполлон Павлович (отклоняет голову). Полно притворничать!.. Ну, кто поверит, чтоб ты с удовольствием целовала урода! Любят ли безобразие?

Вера Павловна. Люблю тебя, брата моего, в таком виде, как ты есть; любила бы тебя и с приятною наружностью, однако ж не за нее, а потому только, что ты мне брат. Может быть, почем знаешь? теперь люблю тебя, непригожего, еще больше... (грустно) ты несчастлив.

Аполлон Павлович. Увольте от сожаления, унизительное чувство!.. Поговорим лучше об Александре Радугине. Чай, предмет разговора для тебя неприятный?..

Вера Павловна. Я не скрыла от отца, что Александр мне нравится, как еще никто не нравился; почему скрывать мне это от брата? Молодой человек с редкими достоинствами!

Аполлон Павлович. Ты не говоришь более об нем, как о женихе. Едва ли необрученная?..

Вера Павловна. Да, словом и сердцем!.. Но... с тех пор, как он уехал, обстоятельства наши переменились... ты понимаешь унижение бедности...

Аполлон Павлович. О! всякого рода унижение, конечно, лучше другого! А жаль... Забавно было б посмотреть со стороны, как встретился бы ваш красавец с орангутангом, с которым должен породниться. Как сгорел бы отец! как устыдилась бы ты меня!.. умора, да и только!..

Вера Павловна. Вот какой ты недобрый!.. Можно ли выдумывать такие обидные мечты?

Аполлон Павлович. Мечты?.. Нет, история, сударыня, история, которой каждую строчку мое сердце записывало кровью. А, право, жаль!.. Кто поручится за будущее, кто поручится, прекрасная Матильда, в постоянстве твоего Малек-Аделя? Может быть, геройское чело твоего жениха увито не одними лаврами!..

Вера Павловна. Что ж потом?

Аполлон Павлович. Потом... какая-нибудь Гретхен или Лютхен... Мудрено ль... венчают его своими миртами.

Вера Павловна. Не понимаю, что-то слишком высоко!

Аполлон Павлович. Просто, он изменил тебе.

Вера Павловна. Александр так благороден, в каждом слове его было столько любви... (Задумывается.) Нет, нет, это не может быть! Верю моему сердцу более, нежели твоим словам.

Аполлон Павлович. Положим так. Но война не невеста со сладкими поцелуями, не супруга с нежными заботами. Кто знает, что она сулит Александру, или уж исполнила... может быть, чмокнулась с ним таким кровавым поцелуем, что изуродовала по-моему. Посмотри-ка на меня.

Вера Павловна (грустно). Полно, я тебя знаю. Я пришла к тебе с любовью сестры, а ты чем выгоняешь от себя?

Аполлон Павлович. Помилуй, мы просто рассуждаем, как друзья. Вот ты уж и разгневалась. Я хотел только спросить, пошла ли бы ты за такого урода?

Вера Павловна. О, конечно!.. Не скрою, что я в первые минуты нашего знакомства с Александром полюбила в нем красивого, любезного молодого человека; но теперь, я люблю только Александра. Сделайся он уродом, я все-таки не перестану любить его.

Аполлон Павлович. Высоко и духовно!.. А если на войне убьют твоего красавца?

Вера Павловна (в слезах). Злой человек!.. Господи! не дай сбыться словам этого... (недоговаривая, уходит.)

Аполлон Павлович (один). Что ж не договорила — урода?.. Да, сударыня-сестрица, я люблю бесить других... Зачем же мне одному страдать и беситься!.. Что я, в самом деле, за исключение в мире! (Немного подумав.) Сестра добра, и любила б, если б я ее не сердил беспрестанно! Но зачем же она так хороша, как Божий ангел, а я дурен, как сатана? Зачем все ее так любят, а меня все ненавидят, начиная с отца и до последней собаки в доме? Зачем она так добра; зачем жалеет меня?.. Вот что меня мучит, что будет мучить до гробовой доски!.. И я мог быть счастлив, наслаждаться, как другие люди, дарами жизни! Сказывают, я родился хорош; меня называли даже пригожим ребенком. Что ж! с приятною наружностью, с умом, с образованием, с протекцией, какое я имел право ожидать от моего рода и состояния, я мог бы теперь, в мои лета, иметь, в самом деле, почетное место в обществе!.. Кто ж виноват, что я всего этого лишился?.. Я ли сам? моими ли ошибками, шалостями, ленью, пороками?.. Нимало! дуре-крестьянке угодно было отнять у меня лучшие дары, которыми наградила меня судьба, и те, которые сулил мне свет... Я недоросль, унижен, презрен, помню беспрестанно, что своим безобразием отравил жизнь матери и свел ее в гроб, мерзок отцу, родным, посторонним, самому себе, потому что глупой крестьянке Марфе так угодно было. Кормилица неловко уронила меня, году, на колыбель, с какими-то богатыми вычурами, и эти вычуры пробили мне глаз и сделали меня дромадером... Одним словом, я, по милости Божьей, был человек, по милости крестьянки — урод. (Слышен шум от санных подрезов.) Кто-то приехал... спрячемся покуда в эту конуру. (Скрывается за ширмы.)