Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

О счастье — перед удачной посадкой
услышать моторов победный гром, —
но вот уже улицы мертвой хваткой
стиснули маленький аэродром.

— Африканеры, в шахты и на заводы
мы шагаем, в сердце печалясь своем:
республики нет уже долгие годы,
мы обиду и боль вечерами пьем;

в двадцать втором, нетерпеливо
мы на власть капитала восстали, но
гранаты ручные слабы, — ни пива,
ни хлеба не было нам дано.

Восстанье!.. Не сам ли Господь из мрака
искрами вынул лихих бунтарей,
дал бороду, Библию, кнут, — однако
где Маритц, где Бейерс, где де ла Рей?

Хотя прошло уже больше века,
мы ступаем вновь по своим следам,
опять перед нами начало трека,
а в прошлом — Храфф-Рейнет, Свеллендам.

Но мыслить обязаны мы открыто,
и наконец наступает час
сознаться: восстанье давно добито,
но искра тлеет в сердцах у нас!

Добро! Трудовой не теряйте сноровки.
Готовьтесь, и дело пойдет на лад:
из любого сифона для газировки
можно сработать хороший снаряд.

Свободе и родине знайте цену,
будьте готовы наши долги
выплатить кровью: ибо измену
сделают силой главной враги!

Глаза устремив с постели во тьму,
она лежит, прерывисто дышит,
размышляя, как больно будет ему,
когда он наконец об этом услышит.

Услышав, он думает: «Узнаю
Юпитера, бога в лебяжьем теле —
в мужчине каждом: он так же свою
тропу, ненадолго забыв о цели,

покидая, слетает к Леде, к земле;
наутро, заслыша слова о ребенке,
ускользает, и только в усталом крыле
дрожат сухожильные перепонки».

«Священна ли жизнь?» Мгновенье — и вот
ее рука поднимается кротко,
но в подмышечной впадине он узнает
худое лицо с короткой бородкой…

И слышится: «Боже, ни мина, ни риф
пусть не встретятся на пути субмарины,
и пусть ее бессмысленный взрыв
не исторгнет из лона морской пучины…»

Он тупо встает, воротник плаща
поднимает, видит аквариум, рыбку,
уходит, под нос угрюмо ропща
на непростительную ошибку —

так глупо влипнуть! — глядит на листки,
уже за столом, на карты, на фото.
«Священна ли жизнь?» — слова нелегки.
«О будущем думать обязан кто-то».

— Стою на перроне, иду ли с работы —
уступаю дорогу, тревогой объят,
ибо меня окружают роты
белых, черных, цветных солдат.

Из моей бороды по столетней моде
волосы рвут, затыкают рот,
провоцируют всех, кто еще на свободе,
разбивают машины, пускают в расход.

Все рассчитав по планам и картам,
наши отряды сигнала ждут —
взрыва мостов: вслед за этим стартом
нам дадут свободу граната и кнут.

И для того, чтоб увидеть воочью
испуг задумавшейся толпы,
я на стенах церковных рисую ночью
красные молоты и серпы.

— Йакос… Да что ты плетешь, мы не можем!
Уверяю, что день выступленья далек;
сперва мы силы наши умножим,
укрепив и чресла, и кошелек…

Поверь, желания нет иного
у каждого бура… Поверь мне, брат:
сперва — добиться свободы слова,
потом — всенародный созвать синдикат…

— Изменчива речь твоя, добрый Йорик,
как море, ведущее за окоем.
Говорю тебе, сколь вывод не горек:
измена давно уже в сердце твоем.

Опять вокруг избыток апломба,
кричат и люди, и шапки газет:
«Американцами сброшена бомба,
огромного города больше нет».

И часто Йорик, почти для очистки
совести, выйдя из мастерской,
возвращается и наливает виски,
на шары и на маски глядя с тоской.

«Что станется с нами, коль скоро ныне
с терриконов черный ползет буран.
Заметают белые смерчи пустыни
нас, прилетев из далеких стран…

Я выпью — за сгинувши отряды,
за потерянных нами лучших людей:
за Ренира, чья кровь на песке хаммады
забудется после первых дождей;

за Йакоса, который в порыве страсти
под каждый мост совал динамит,
мечтал. чтобы все развалилось на части,
но был своею же бомбой убит;

за Кот-Фана, который на всякий случай
без допроса, без следствия брошен в тюрьму,
теперь за проволокою колючей
только догнить осталось ему…»

Гроза, соблюдая свои законы,
тамбурином черным гремит с вышины.
Заводы, шахты и терриконы
все тот же танец вести должны.