Array Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

находит, почти что без помощи зренья,
заветные зелья и злые коренья,
и то, что лекарство, и то, что еда,
и то, чем врачуется бабья нужда.

Февраль, и доедена пшенка, и смальца
в корчаге осталось едва на полпальца,
но лес, обрядившийся в иней и наст,
согреет, прокормит, в обиду не даст.

Там, за деревней, где ряской канавы цветист,
средь золотарников — поля неправильный кут.
Хатка Йозефы за ним, в полминуте ходьбы.
Прямо под дверью лежат на просушке грибы.

Шпанские мушки да всякие зелья у ней,
козочка тоже: Йозефа других не бедней.
Вечером трижды, попробуй, в окно постучи —
дверь приоткроется, звякнут в потемках ключи.

Молча вдовец к ней приходит еще дотемна,
молча — кабатчик, пусть лезет на стенку жена,
молча — барышник с кольцом, только чтоб ни гу-гу,
молча — бирюк-винокур, зашибивший деньгу.

Горькой настойкой она угощает гостей,
есть постоянный запасец домашних сластей,
после — Йозефа постель приготовит свою.
Ежели что — так заварит себе спорынью.

Пышно цветут золотарник, татарник и дрок.
Нет никого, кто Йозефе послал бы упрек.
Дом и коза, и кусок полевого кута —
совесть Йозефы пред всеми на свете чиста.

Орех и персик — дерева;
скамей привычный ряд, —
я чую лишь едва-едва,
что мне за пятьдесят.
Вот рюмку луч пронзил мою,
метнулся и погас, —
я пью, хотя, быть может, пью
уже в последний раз.

Пушок, летящий вдоль стерни,
листок, упавший в пруд,
зерно и колос — все они
по-своему поют.
Жучок, ползущий по стеблю,
полей седой окрас —
люблю, — и, может быть, люблю
уже в последний раз.

Свет фонарей и плеск волны, —
я знаю, — ночь пришла,
стоит кольцо вокруг луны,
и звездам нет числа;
но, силу сохранив свою,
как прежде, в этот час
пою — и, может быть, пою
уже в последний раз.

Дождик осенний начнет моросить еле-еле;
выйду на улицу, и отыщу на панели
гостя, уставшего после тяжелого дня —
чтобы поплоше других, победнее меня.

Тихо взберемся в мансарду, под самую кровлю,
(за ночь вперед заплачу и ключи приготовлю),
тихо открою скрипучую дверь наверху,
пива поставлю, нарезанный хлеб, требуху.

Крошки смахну со стола, уложу бедолагу,
выключу тусклую лампу, разденусь и лягу.
Буду ласкать его, семя покорно приму, —
пусть он заплачет, и пусть полегчает ему.

К сердцу прижму его, словно бы горя и нету,
тихо заснет он, — а утром уйду я до свету,
деньги в конверте оставлю ему на виду…
Похолодало, — наверное, завтра пойду.

Ежели ты капиталец собьешь небольшой,
знаешь, поженимся, — и с дорогою душой
вместе оформим расчет, месяцок отдохнем,
снимем кафе у вокзала, устроимся в нем.

Будет открыта все время наружная дверь,
вряд ли кто дважды зайдет между тем, уж поверь.
Я — за хозяина, ты — при буфете, Мари;
кофе, гляди, экономь да послабже вари.

Сервировать побыстрей — это важный момент;
в спешке — любые помои сглотает клиент,
если сидит на иголках, торопится он,
и по свистку на перрон выметается вон.

Фарш — третьедневочный, с булок — вернейший доход —
черствых тринадцать на дюжину пекарь дает;
елкое масло — дохода другая статье;
твердую прибыль тебе гарантирую я.

В зеркало гляну — седеть начинают виски;
груди дряблеют твои, — но пожить по-людски
хоть напоследок мне хочется, так что смотри,
ты уж копи поприлежней, старайся, Мари.

Куст у чугунных больничных ворот
позднего полон огня.
Я безнадежен, но доктор солжет
чтоб успокоить меня.
Впрочем, врачи сотворили добро,
не колебались, увы,
опухоль снова впихнули в нутро,
ровно заштопали швы.

Цвел бы да цвел бы подсолнух и мак,
длилась бы теплая тишь.
Как прилетел ты, воробышек, так,
милый, назад улетишь.
Сроки исполнятся — канешь но тьму.
Грустно тебе, тяжело.
Глуп человек: неизвестно к чему
рвется, а время — ушло.

Счастье, которое в мире цветет,
видит ли тот, кто здоров?
Очень коричнев гераневый плод,
тиссовый — очень багров.
Вижу, как кружатся краски земли
в солнце, в дожде, на ветру,
вижу курящийся город вдали:
в этом году я умру.