Луиза Лабе - Французский сонет XVI-XIX веков

На льва рычащего, я знаю, кнут найдется.
Живи и радуйся, но помни, человек,
Что умереть тебе когда-нибудь придется.

Прощай, Париж, прощай, теперь уже навек!
На этих стогнах я устал кадить Фортуне.
Спешу назад к лесам, где счастлив человек,
Где силы свежие не прозябают втуне.

Богатства умножать, поверь, не мой удел,
Не жаждой золота прославлен род мой древний:
То, чем владею я, чем прадед мой владел,
Ничтожно при дворе, но велико в деревне.

С тех пор как понял я, что правда не в чести,
Что доблесть в этот век издряхший не спасти,
Я в одиночестве нашел покой душевный.

Высокий, вольный дух попробуй приневоль!
Избавлен наконец от службы каждодневной,
Я сам себе слуга и сам себе король!

Я меланхолией и ленью сокрушен,
Я ползимы проспал, теперь просплю до лета,
Как заяц без костей на ложе из паштета,
Уныл, как Дон Кихот, как Дон Кихот, смешон.

Войной в Италии я не растормошен,
Казна и титулы не вдохновят поэта,
В стихах моих одно бездействие воспето,
Мой дух расслабленный в них живости лишен.

В постели целый день валяться мне не в тягость,
Известно, что во сне на нас нисходит благость:
Солидное успел я отрастить брюшко.

Спросонья тру глаза, противна мне работа.
Любезный Бодуан, ты думаешь легко
Взять и сложить сонет? Решиться — вот забота!

Отчаясь летнюю осилить духоту,
Климена в рощице спала почти нагая,
Воздержный самый нрав такую красоту
Не смог бы миновать, стыдом пренебрегая.

От юбки поднятой скользил по животу
Мой взор туда, где цель темнела дорогая.
Я эту тайную ложбинку свято чту,
Она манит меня, как ни одна другая.

Так загорелся я, так очарован был,
Что робость прежнюю и скромность позабыл:
Над спящей наклонясь, ее лобзал я страстно.

Проснулась и, смеясь, пролепетала мне:
«Я мудрости людской не верила напрасно,
Все лучшее и впрямь приходит к нам во сне!»

Он с кладбища пришел, похоронив жену,
В кабак влечет его неведомая сила.
Известно, что в беде мы тянемся к вину,
А мертвых все равно не выпустит могила.

Он трубку докурил, потом еще одну,
Не верит в счастье он, и жизнь ему постыла.
Пробормотал: «Куда деваться горюну?» —
И на пустой стакан уставился уныло.

В сторонке за столом друзья: «Ты мне поверь,
Недолго без нее протянет он теперь,
Тащила на себе весь дом раба господня!»

Он ночью прибредет домой, мертвецки пьян,
И, может быть, всплакнет, тоскою обуян,
Что некого ему поколотить сегодня.

И старый книгочей, и сладострастник старый
Из гордости не прочь обзавестись котом.
В уюте и тепле весь день они потом,
Хозяин и жилец, сидят вальяжной парой.

Любовь с премудростью в попутчицы избрав,
Коты в безмолвную уводят нас гробницу,
Их в погребальную запряг бы колесницу
Плутон, когда бы мог смирить их гордый нрав.

В их позах вкрадчивых есть благородство линий,
Как сфинксы, спят они в неузнанной пустыне,
Уйдя в былые сны, и нет их снов мудрей.

От баснословных искр их плодовиты чресла,
В мерцающих зрачках мистических зверей
Потустороннее таинственно воскресло.

Под колокольный звон туманной ночью зимней,
Когда за окнами не разглядеть ни зги,
Очаг для призраков былых гостеприимней,
И сладко слушать их тоскливые шаги.

Ты счастлив, колокол, ты стар, но в глотке медной
Есть мощь, способная встревожить высоту,
Твой голос набожный гудит, как зов победный,
Как окрик часовых на боевом посту.

А я не населю стихами зимний холод,
Есть трещина во мне, и голос мой расколот,
Пытаюсь петь, кричу, молчу в конце концов.

Так раненый солдат под грудой мертвецов
Хрипит, пытаясь встать и выбраться наружу,
И мертвым в липкую опять уходит лужу.