Александр Артёмов - Имена на поверке

Распахнуты настежь просторы,
и камни теплы, как ладонь.
Заря раздавала озерам
веселый весенний огонь.
И простоволосые травы
вставали у рек на часы
в серебряной тонкой оправе
из самой прозрачной росы.
Еще не шелохнутся клены,
омытые вешней грозой,
под небом, до дна застекленным
высокой сквозной бирюзой.
Но мир, по-весеннему новый,
прохладой утра налитой,
от легких туманов лиловый,
от первых лучей золотой,
такими немыми утрами
звенеть и смеяться готов,
одетый в широкое пламя
веселых и чистых цветов.
О первых плодов позолота!
О темный загар на руке!
И песню веселую кто-то
в луга обронил вдалеке.

Там, где хата обгоняет хату,
убегая взапуски к реке,
по крутому выцветшему скату
светлый ветер ходит налегке.
Расписные яркие березы
там стоят, крыла свои воздев.
И река, прозрачная, как слезь,
что-то повторяет нараспев.
И стада, раскрашенные пестро,
по реке проходят прямиком.
Свечереет. И потянет остро
кочевым пастушьим огоньком,
теплой ночью с месяцем двурогим,
липами и сыростью лесной,
влажным сеном, детством босоногим,
травами, цветами и весной,
песнею, водящей хороводы…
И тогда, багряный, как плакат,
падает в развернутые воды
деревенский медленный закат.
И темнеют яркие березы,
в тишину крыла свои воздев…
Только речка, светлая, как слезы,
что-то повторяет нараспев.

В рассветные сумерки синие
в разлете и гике погони,
одетые пеной, как инеем,
вломились безумные кони.
В предместья, кривые и сонные,
подковами рухнув на камень,
ворвались они, озаренные
косыми — наотмашь — клинками.
И, ветра свистящего полные,
их гривы плясали, как пламя,
и длинные сизые молнии
кипели, клубясь под ногами.
И вровень с пустыми балконами
летел мостовою покатой
над громом, над храпом, над конными
штандарта огонь языкатый.
И, за город мча переулками,
катясь над водою днепровской,
вставало и падало гулкое:
«Котовский!..
Котовский!..
Котовский!..»
Догнали!..
Догнали!..
Над пашнями
в кипение схватки рябое,
пылая, ударили страшные
лиловые молнии боя.
И битвы гремящее полымя
катилось седыми полями.
Весна… И вставало над селами
советское жаркое знамя.

Фронты чадят. Не счесть, который месяц
ревут орудья хрипло вперебой.
И бродит смерть страной цветов и песен,
взметнув знамена зарев над собой;
они качаются, их отблеск розов
над мертвым пеплом сел, садов и нив.
А смерть идет, крылами бомбовозов
над городами небо затенив.
А ты стоишь. Клубится дым тяжелый
и умирает. Ночь идет с полей.
Она сегодня называлась школой —
вот эта груда тлеющих углей.
Все решено. И ты шагаешь прямо
(вперед, вперед сквозь сумрак неживой!)
туда, где блещут выси Гвадаррамы
оружием правительственных войск.
Ни возраст твой неведом (сорок? двадцать?),
ни имя (Педро? Мануэль? Хуан?).
Но ты приходишь: «Я хочу сражаться!» —
и просишь дать винтовку иль наган.
И там, где порох опалил знамена,
где злым свинцом освистаны поля,
я вижу вас, несчетных поименно,
в рядах бойцов, в передовых колоннах,
испанские учителя!

Сюда вовек не приходили люди.
Здесь горы стынут грудою на груде.
На сотни верст рогатый бурелом.
Тайга. Великовозрастные сосны,
да волчий вой, тягучий, перекрестный,
да к сумрачной берлоге напролом
спешит медведь случайною тропой,
тяжелый лось идет на водопой.
Река гремит и бьется, как в падучей,
ломая тишь, терзая берега.
Заря! Травой свирепой и дремучей
одеты первобытные луга.
И грузный лось над дикими лугами
как статуя, как памятник, как камень.
Но сквозь рябых ручьев косноязычье,
сквозь хаос трав, разноголосье птичье
шли люди — и пришли сюда.
И ребра гор железом обнажили —
и там, подобно связкам сухожилий,
лежала узловатая руда.
И у стеклянной заводи озерной
метнулось пламя первого костра,
блеснула сталь — и дрогнул бор просторный
от первого удара топора.
И горы эхом, гулким и кричащим,
как из орудья, грянули по чащам.
И новый край, цветущий, плодородный,
встает над звонкой синью зыбких рек.
Здесь будет жить, творить и петь свободный,
веселый и прекрасный человек!