Велимир Хлебников - Том 1. Стихотворения 1904-1916

Эта осень такая заячья,
И глазу границы не вывести
Осени робкой и зайца пугливости.
Окраскою желтой хитер
Осени желтой житер.
От гривы до гребли
Всюду мертвые листья и стебли.
И глаз остановится слепо, не зная, чья
Осени шкурка или же заячья?

Девы и юноши, вспомните,
Кого мы и что мы сегодня увидели,
Чьи взоры и губы истом не те,
А ты вчера с позавчера, увы, дели.
Горе вам, горе вам, жители пазух,
Мира и мора глубоких морщин,
Точно на блюдах, на хворях чумазых
Поданы вами горы мужчин.
Если встал он, принесет ему череп «эс»,
Вечный и мирный, жизни первей!
Это смерть пришла на перепись
Пищевого довольства червей.
Скажите, люди, да есть же стыд же!
Вам не хватит в Сибири лесной костылей,
Иль позовите с острова Фиджи
Черных и мрачных учителей
И проходите годами науку,
Как должно есть человечью руку.

Нет, о друзья!
Величаво идемте к Войне-Великанше,
Что волосы чешет свои от трупья.
Воскликнемте смело, смело как раньше:
«Мамонт гнусный, жди копья!
Вкушаешь мужчин a la Строганов».
Вы не взошли на мой материк!
Будь же неслыхан и строго нов
Похорон мира слепой пятерик.
Гулко шагай и глубокую тайну
Храни вороными ушами в чехлах.
Я верю, я верю, что некогда «майна!»
Воскликнет Будда или Аллах.

Белые дроги, белые дроги,
Черные платья и узкие ноги!
Был бы лишь верен, вернее пищали с кремнями, мой ум бы.
Выбрал я целью оленя лохматого.
За мною, Америго, Кортец, Колумбы!
Шашки шевелятся, вижу я мат его!

Где волк воскликнул кровью:
«Эй! Я юноши тело ем»,
Там скажет мать: «Дала сынов я».
Мы, старцы, рассудим, что делаем.
Правда, что юноши стали дешевле?
Дешевле земли, бочки воды и телеги углей?
Ты, женщина в белом, косящая стебли,
Мышцами смуглая, в работе наглей!
«Мертвые юноши! Мертвые юноши!» –
По площадям плещется стон городов.
Не так ли разносчик сорок и дроздов?
– Их перья на шляпу свою нашей.
Кто книжечку издал: «Песни последних оленей»,
Висит рядом с серебряной шкуркою зайца,
Продетый кольцом за колени,
Там, где сметана, мясо и яйца.
Падают Брянские, растут у Манташева.
Нет уже юноши, нет уже нашего
Черноглазого короля беседы за ужином.
Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам!

Еще сильней горл медных шум мер,
Его не каждому учесть,
И женщины, спеша на тех, кто умер,
Суворовой женщин делают честь.
Я вижу войско матерей,
Грудными выстрелы младенцами,
Чума серчала матерей,
Монблан спеша набросить венцами.
И некто третий воскликнет «на нож!»
В ухо и тем и этим пехотам,
И тучи утробных младенческих нош
Помчатся на битву, не думая, кто там.
Последний любовник прикажет вам: «Пли!»,
И бич глаз ударит по верным рядам,
И каждая девушка молвит: «Мы, девушки, ползали раньше, как тли,
Теперь же я мать, и хлыстом материнства в лицо смерти я дам!»
И вещей жены рукомойник над тазом,
И конницы с Волог, Висел и Кам,
И пушек Мусоргский над тайным приказом,
Все слилось и мчалось к единым войскам.
О, повивальные бабки и мамки
И мостовая из мертвых «но-но»!
<���Кишки> из полков и <���кашка> из <���камки>,
Он и она в зазвеневшем оно!
И жен степных из камня баб грусть,
Что глыбой выросли стыдливо,
Уж украшает знак за храбрость,
Желтея тигром, рожью жнива.
Я помню, как кто-то в котле броненосца дыру
Починил своим телом, без разговора и споро.
Жены, в руки детей! И «на уру»!
На окопы смерти, на окопы мора!
Младенцы, туда же, в стан смерти!
Ведь броневые защиты порвут темноглазые дети в яслях скота!
Пусть крутится слабо на прежних вер Т
Дохнувшая воздухом гибели та!
И каждая бросится, вещая хохотом,
Вскочив на смерти жеребца,
Вся в черном, услышав: «На помощь! Мне плохо там!» –
Сына или отца.
И люди спешно свои души моют в прачешной
И, точно забор, перекрашивают спешно совести лики,
Чтобы ноздрёй сумасшествия некто прекрасновеликий,
Некто над ухом завыл: «Теперь ты ничего не значишь, эй!»
И самые умные, нацепив воротнички,
Не знали, что дальше делать с ними?
Встав на четвереньки, повесить на сучки
Или прочитать на них обещанное имя?