Андрей Таюшев - Об Пушкина

Ночь в русском городе на севере. Зима.
Желтеют фонари и снег под ними,
На улице безлюдно, как в пустыне,
И ни окошка не горит в домах.

Всё словно вымерло. А ты один и мал,
Настолько мал – в огромном мире, ночью,
Что ты не можешь спать, не зная точно,
Ни кто ты есть, ни как сюда попал.

Город С. Не рай, не ад.
Тут не дно, а днище.
Конса. Липок аромат.
Есть музей Радищева.
Чернышевский смотрит вслед,
На нём очки-велосипед,
Одет он в каменный сюртук.
Он говорит: «Что делать, друг?
Родился тут и тут помрёшь,
Как мышь, как клоп, как вошь».

А раньше тут ещё играл духовой оркестр,
Прямо на проспекте, у кинотеатра «Пионер».

Когда мы были молодыми,
Когда мы были молодыми,
Азербайджанка тётя Валя
Варила самый вкусный кофе.
Когда мы были молодыми,
Когда мы были молодыми,
Летели шарики по небу,
И жёлтые, и голубые.
И нам казалось – не умрём мы,
Никто, нигде и никогда…

Не останавливайся и не
Думай жать на тормоза,
Не то душа в тебе остынет
За полчаса.

Жура́вель в воздухе растает,
Синичка хвостиком махнёт,
Душа – как комната пустая.
Ну, вот.

В городских заповедно-дремучих лесах
Всякой нечисти – невпроворот.
И слышны, тут и там, мертвецов голоса
Тем, кто слышит, и кто разберёт.

Бормотанье, и вскрики, и жалобы их —
Или смех, или плач, или вой?
Ими полнится мир весь – от сих, и до сих.
Ты идёшь к ним, они – за тобой.

Не стихающий гул прорывается в стих,
Что, быть может, напишешь потом.
Если ты его слышишь – не думай, что псих,
Если даже и псих, в остальном.

Что не так? Ща, скажу тебе, что не так:
Тебя радовал раньше шум моря, вой ветра и лязг атак.
Ты сквозь них различал свою музыку. Нынче всё это стихло,
Тихо стало слишком. И это – неважный знак.

Что не так? Вероятно, то, что живу, греша,
Забывая, что еле жива душа,
Пропуская месяцы, дни и годы,
Исправляться, в общем-то, не спеша.

Что не так? То, что, помня о Судном Дне,
Продолжаешь дохнуть, лежать на дне,
Обрастая тиной иллюзий, ленью,
От пути спасения – в стороне.

Но когда душа, исцарапав грудь
Изнутри, свою проявляет суть,
Ты так рад этой острой внезапной боли —
Значит, жив и вырвешься как-нибудь,

Может быть, из этой трясины дна,
Где одна лишь муть, пустота одна,
Знать – не всё пропито, не всё пропето,
Глядь – полоска света вдали видна.

Се – странный человек, вернее – человечек,
Он, становясь скупей, день ото дня, и мельче,
Свой мозг насилует по двести раз на дню,
Молчит или несёт какую-то фигню.

Се – странный человек, наставив Богу свечек,
Он Бога позабыл, и был расчеловечен.
Всем дням недели он предпочитал четверг.
Умеренность во всём. Сияние отверг

Разверзнутых небес, застряв на полдороге,
Он стал один из тех, он стал одним из многих,
Кто сдался так легко, на всё махнув рукой,
И помер, прежде чем успел воскликнуть: «ой!»

Да, этот персонаж скорее мёртв, чем жив.
Он сам себя нагнул, себя определив,
Сославшись на судьбу, страну, эпоху, век,
В разряд обычных жертв. Обычный человек.

Слов в языке, словно звёзд – не счесть.
Слово бывает, как Дар, как Весть,
Молния – слово, слово – Удар под дых,
Слово – как Песня, или хотя бы Стих.

Слово способно путь осветить, согреть,
Жизнь вернуть. Или направить в Смерть.
Слово бывает, как шум, как лязг, как скрип,
Звон колокольный или скрипичный всхлип.

А у меня кончились все слова,
Пуста голова, да и душа едва
Теплится в теле, сжалась комком внутри,
Словно фонарь, тусклым огнём горит.

Может быть – старость, может, немея – так
Души и сходят, свет потеряв, во мрак.

Со мною вот что происходит:
Я чувствую, как жизнь проходит.
Со всеми тоже происходит,
Примерно, то же происходит.
И что потом произойдёт,
Известно тоже: смерть приходит,
Берёт за ручку и уводит,
Туда, туда, где леший бродит.
«Ну, – говорит, – шагай вперёд,