Татьяна Вольтская - Избранное

Рваные ритмы, разодранные одежды
Строк, свисающие с души,
Распростертой в пыли, черные дыры между
Словами – будто бы наспех сшит

Бурый от высохшей крови, от пепла серый,
Грубый плащ:
Не влезает в классические размеры
Плач.

Прошлое, провалившееся в цезуру —
В пропасть, в дырявый карман, —
Не надставить будущим, не отмыть от бурой
Крови, от серого пепла. – «Обман!» —

Говорит река; душу до кости выев,
Ветер – шепотом в темноте:
«Где твои дети, где твои дети, Иов,
Но не эти —
а те?»

Только Тот, кто видал, как рождает лань,
Чем детенышей кормит кудрявый лев,
Кто не помнит в пятом колене зла,
Языком огня утоляет гнев,

Только Тот, кто закрыл на гремящий ключ
Кладовые, где сложен жемчужный град,
Кто устроил просторные стойла туч,
Глядя в пропасть, велел: «Вознесись, гора!»

Кто ладонью море загородил
И наполнил реки, склонив кувшин,
Кто измерил бездну и насадил
Райский сад, заглохший на дне души,

Тот, кто южный ветер связал узлом,
Укачал, напевая, пустыню: «Спи!»
Вымыл лес, где ходит трубящий слон,
И подвесил звездочку на цепи,
Взвесил облако, побывал внутри
Нерожденного времени, в стеблях трав, —
Только Тот пастуха избирает в цари,
Позволяет рабу говорить: «Я прав!»

Солнце. Выцветающие луга.
Тяжело выплывает из-за поворота
Облако, полное молока
И меда.

Ветер. В глазах, на зубах песок.
Я хочу под липой в пыли усесться.
Ждать, когда оборвется листок
В форме сердца.

В пустоту завернуться, как в плащ, – пока,
С замиранием ожидая ответа,
Смотрит Бог на сердце в форме листка,
Оборвавшееся от ветра:

Как оно обращается в прах у ног,
Но не лепечет хулу пустую. —
Вот тогда с облегчением выдохнет Бог:
Существую!

Лето уходит – седого тумана струя.
Время со свистом утиным влетает во тьму.
Я говорю с тобою из страха небытия:
Слово
возводит мир по образу своему.

Там-то я и укроюсь. Построю дом.
Даже, может быть, разведу сады.
И однажды вечером, пройдя босиком,
На песке увижу свои следы.

Это будет прощение. Преображенье лет,
Выдававших паек надежды на каждый день:
Может, сегодня в тебе я оставлю след… —
Не остается. Как будто иду по воде.

Лужа стала звездой. Набухает бутон зимы,
Но лепестки растрепанной хризантемы
Еще целомудренно смежены,
Как вариации возле темы,
Покуда флейты крепнущий стебелек
Вздрагивает внутри сонаты,
Продвигаясь ощупью, одинок,
Как всякий, кого ревнует Бог
И кто в слезах отбивается: нет, не надо!
За окном в подоконник плещутся небеса
Ледяной волною шероховатой,
С деревьев убраны паруса,
И торчат ветвей обрубленные канаты, —
Не уплыть. На столе в целлофановых кружевах
Хлеб, кувшин, на блюдце остаток торта,
Свет, пришитый к предмету, потертый в швах,
Виден в замочную скважину натюрморта,
Ключ потерян: не выйти. Ревнивый Бог
Отодвигает тебя и глядит из мрака,
С кем же я говорю? На полу у ног
Дремлет тень моя, верная, как собака.
Расстояние – это боль: не зашить дыру —
Душа растягивается, рвется
Белой ниткой, флейтою, поутру
Прорастающей к солнцу,
Но в студенистых с прозеленью, густых
Облаках ничего не находит, кроме
Малодушной лазейки из смерти в стих, —
Да и та вот-вот захлопнется;
в щелку Стикс
Виден, чьи брызги похожи на капли крови.

Человек, уходящий от человека,
Приближается к дереву, камню, снегу,
К трещине на стене,
И, покуда к детям бежит соседка,
На плечо его – вместо ладони – ветка
Опускается, как во сне.

Чем слабее шаги уходящих близких
Или тех, кто ими не стал, – на склизких
Перекошенных мостовых,
Тем слышнее – потоками черной крови —
Продвижение ветра под тонкой кровлей,
В склеротических городских
Переулках, яснее листа паденье —
Вниз, под землю, на встречу с собственной тенью,
Ждавшей его весь день,
Тем виднее сгорбленный полуночник
И волны изогнутый позвоночник,
Разбиваемый о ступень.

Человек, которому человека
Приручить не дано, – приручает эхо,
Кто он сам, позабыв, – и вдруг
Обнаружив пудреницу в кармане;
Только тут-то Бог на него и глянет,
Тихо вынув ее из рук.