Татьяна Вольтская - Избранное

От заката к восходу, с запада на восток,
По пустыне листа идут караваны строк,
Торопясь, точно душу пленницей увели,
И невидимой точкой позванивая вдали.
Мир поделен на два, ровен и золотист:
Только ты и бумага, бескрайний горячий лист;
Добираться к тебе коварным путем листа —
Только это осталось, а сверху того – тщета.
Монотонно множась, движенье рождает звук:
На краю земли – вереницы горбатых букв,
Их волнистые спины колышутся, как вода,
И висит мираж, до которого – никогда…

Когда б мы ездили на лошадях
По много суток и писали письма
На станциях, – то каждая разлука
Казалась бы тогда ужасно длинной,
Зато не столь глубокой. И когда
Взметая пыль, ты мчался бы во Франкфурт,
Я знала бы, что завтра столько верст
Проедешь ты, а послезавтра – столько, —
Конечно, если ось еще цела.
Ты б уменьшался медленно – не то что
Взмыл в облака – и всё: стена, обрыв.
А так – изрыто губчатое время
Отвесными провалами – во мне
Самой их несколько. Землетрясенье
В сравнении со скоростью – ничто.

И все же лошади быстрей моторов,
Не говоря о том, что симпатичней;
Хоть медленнее ездили на них,
Зато гораздо больше успевали:
Неспешный путь необходим для мысли,
Которая сама – лишь только путь.
К тому же никакая быстрота
Не заменяет ритма, на который
Нанизан мир, как на шампур – шашлык.
А ритм живет в копытах, кастаньетах,
Любовниках, волнах, ветвях и прочем,
Но если сильно увеличить скорость —
Тогда он убивает сам себя.

Поэтому ты не получишь писем,
Войдя в отель, – о том, что стало жарко,
Однако же простуда не проходит,
О том, что, как всегда, имеет ценность
Лишь тот пейзаж, в котором скрыта боль,
Что босоножки порвались, малина
Созрела, сигареты на исходе,
И что желанье получает силу,
Лишь только обретая направленье,
Не ранее, – и я не получу
Отчета о дорожных приключеньях,
Язвительных портретов, опасений
Сойти с ума от глупости соседа —
И краткой просьбы поберечь себя.
Хоть сами по себе не важны письма,
Но строчек набегающие волны
Слагают ритм: прилив – отлив – прилив.
А нет его – и жизнь пересыхает
И обнажает с трещинами дно.
Чем больше разговоров и событий
Вкруг нас кипит – тем глубже расставанье —
Ни расстоянье, ни, тем паче, сроки
Здесь не играют роли. Потому,
Вернувшись, ты найдешь меня в ушелье
Таком глубоком, – что не извлечешь,
Пока не крикнешь слов из арсенала,
Которого стыдится молвь дневная
И презирает письменная речь.

Неистовый синий пустырник на жгучем ветру,
Скажи мне словами простыми, когда я умру,
На эти кусты земляники, в траву-лебеду
Поникну, закроюсь, как книга, усну, упаду?
Запомнит ли, как меня звали, бессолнечный склон? —
Любимый – едва ли… Сильнее любви – только сон,
В котором приснится: мы рядом, хоть так далеки,
И те же ресницы, как птицы, кружат у щеки,
И, страх побеждая, к тому же лицу я прильну, —
Так лютик в слезах, не мигая, глядит на луну.
От тайного жара в земле прорастает зерно,
Но музыки жало над ним уже занесено.
Сильнее любви только сон о любви, только лишь
Наш голос, – ты слышишь, пустырник?! —
а ты говоришь…

На вытертом луговом вельвете
Капли грачей после небесной качки
Расплываются. Ветер
Настраивает свой органчик.
Птицы свили гнезда – леса оглохли.
На воде проступили бурые пятна.
Время кончилось. Первый пух на чертополохе —
Старческий или младенческий – непонятно.
И пространство кончилось. Молчат валуны в крапиве,
Дышит дерево, жук заполз на рубашку.
Отсюда, с холма, лежащий в канаве Иов
Кажется не больше ромашки.

Лето клонится, как Пизанская башня,
Но тяжелее, быстрее. Теперь ему важен
Каждый бедный стебель, что целого поля краше.
Видно, только многое потерявший
Начинает видеть подарок в малом —
В завитке тропы, в лепестке завялом,
В капле, свисающей с перевернутой лейки.
Проигравший тысячи начинает считать копейки.
Прокаженный Иов, сидящий в навозной куче,
Радуется очертаньям тучи
И дождю, что прольется не над его полями,
Черепку с водой, где солнце разводит пламя.
Как жена сбежавшая, жизнь оставляет везде улики —
В изумрудной улитке, в луже, в твоей улыбке.