Александр Холин - Недостроенный храм

Бывает, что невмочь смотреть в пустые рожи.
И крик живёт в груди, что Боже избави!
Достоин ли Любви, кто пустоту тревожит,
и кто тревожит ночь, достоин ли Любви?
Произнеси одно таинственное слово,
что б вспенилось вино, что б вдребезги бокал.
А что мне до того, что и оно не ново —
Сын Человеческий
средь нас его искал.
Нашёл ли, не нашёл – неведомо, не знаю.
Он принял грех земной за нас с тобой, мой друг!
Когда уже невмочь, Его я вспоминаю
и вдруг в груди не крик, а ужас! а испуг!
И пустота моя, не отпуская, гложет,
что годы за спиной – не храмы на крови.
Достоин ли Любви, кто пустоту тревожит?
И кто тревожит ночь – достоин ли Любви?

Лекарственной болью октябрь полыхает,
октябрьской болью заполнился ум.
И как ни крути, видно так уж бывает,
что запах лекарства исходит из дум.
Из дум головы. Не из дум Горсовета,
ведь всем думакам на октябрь наплевать.
И боль не проходит. Но, может, с рассветом
я снова смогу над страною летать.
Надсадную боль разметав, словно листья,
я крылья расправлю и снова взлечу,
увижу, как звёзды в пространстве зависли,
и в небе меня не достать палачу.
Но где-то там город, мой ласковый город,
давно захиревший от дум думаков.
Он, в общем-то, стар, но по-прежнему молод.
Мы вместе с Москвой не выносим оков.
Оков словоблудья и думского гнёта,
пора бы столице встряхнуться и жить!
Москва никогда не забудет полёта.
Летать – значит всех, и прощать и любить.

Не успокаиваться, не просить
каких-то благ пред старою иконой.
Пусть дождик так же мелко моросит
по Сретенке, Арбату и Поклонной.
Пусть не страдает Божия душа —
она не для стихий, для испытаний.
А кольца жизни снова совершат
простую окольцованность страданий.
Простое понимание Любви,
дарованной когда-то миру Свыше.
Молитвой Божью Матерь позови,
Она тебя поймёт, Она услышит.
И если, не задумываясь, лгать
откажешься, то словно в Высшей неге
тебя не будет мудрость избегать,
идущая от Альфы до Омеги.

Нет ничего необычного
в том, что печален свет,
в том, что пустым привычкам
в мире названья нет,
в том, что перечеркнуло
сетью слепых дождей
судорожные скулы
верящих в быт людей.
Верящих в невозможное
счастье житейских драм.
Как же порою сложно
люди приходят в храм.
Слушаю ночь тревожную,
верю прожи́тым дням,
Как же порою сложно
воцерковляться нам.

Закованное в рамки бытия
моё сознанье требует полёта.
Под звуки скрипки, трепетно поя
и пропадая порванною нотой,
мой гимн души оставил этот мир.
И я теперь бездушный и бескровный,
и беспардонный, будто бы сатир.
Но, словно прежде, дерзкий и рисковый,
опять хочу услышать светлый звук,
и захлебнуться ангельскою нотой.
Сковал мне грудь не ужас, а испуг:
как будто не смогу вернуть чего-то,
как будто мне, погрязшему в миру,
претит общенье с Божьими дарами!..
Вставая на молитву поутру,
мне вторят ангелы своими тенорами.
Так, значит, дело всё во мне самом?
Пусть Божьи блики хоть на миг сомкнутся
и вновь предстанет светлый окоём…
Теряя веру, к Богу не вернуться.

Прости меня, электорат
за грех пустой содомский.
Да, я покрыл церковный смрад,
и по Руси с котомкой
когда-нибудь и может быть
пройдусь, как нищий инок.
Но не забудь мне заплатить,
ведь по Руси поминок
не отслужили, кабы я
Мамоне не молился.
Я за стихийность бытия
с масонами напился,
и от раввина принял дар —
то яблоко златое.
В Патриархии перегар.
Но всех я успокоил.
Тебе же надобно успеть
простить… И я прощаю!
Мой «Символ веры» будешь петь.
Грехи я отпущаю…