Михаил Попов - Праздность

Ни одной вороны в этой кроне,
Вычурные веток чертежи,
Лист висит один, как посторонний,
Выросший над пропастью во ржи.

За окном октябрьская местность,
В чистом поле чистая стерня,
Старая и злая неизвестность
Так по-новому грызет меня.

Выхожу я взглядом на дорогу,
Там никто, никто не внемлет Богу!
Нету ни собаки, ни «газели»,
Сколько бы глазенки ни глазели.

Я сижу и пальцем безымянным
Вкрадчиво почесываю грудь,
Постепенно напиваюсь пьяным,
А потом вообще готов заснуть.

Буду я лежать один под пледом,
Но продолжу я соображать.
Лист последний, как объятый бредом,
Станет все отчаянней дрожать.

Он сорвется, вздрогнув напоследок,
Чтоб со мною рядом не висеть.
Голых, черных и бесшумных веток
Надо мной склоняться будет сеть.

Кончилась пора жары и дыма,
Триста лет подобной не случалось,
И теперь уже неоспоримо —
Лето нам великое досталось.

Задыхаясь в выжженной квартире,
Замерев при кондиционере,
Жили мы как в уходящем мире,
Но в каком-то все же и преддверьи.

Я, как все, был потен, зол и мрачен,
Но при этом взял и бросил пить я.
Трудно всем и каждому, что значит —
Я участник крупного событья.

Но сломалась все-таки погода,
Развалила Вавилон жарищи,
Собирала дурь свою полгода,
Ливень хлещет, ветер так и свищет.

Мир опять прохладен, не угарен,
Вывих мира очевидно вправлен.
Снова я ни с кем не солидарен,
Самому себе я предоставлен.

Что ты ищешь на своем Тибете?
Расскажи, развей тоску мою.
Что за хрень имеешь на примете,
Разве нет такой в родном краю?

К тайнам, что открыл бродячий Рерих,
Я всегда был почему-то глух…
Но, допустим, вышел ты на берег,
За которым сразу – чистый дух.

Совершив предписанные пассы,
Рухнув лбом среди гундосых лам,
Ты под ивами высокогорной Лхасы
Отряхнешь с души ненужный хлам.

Но встает вопрос про разных, многих,
Кто житейских не осилит пут,
Про похмельных или про безногих,
Как им добрести в обитель Будд?

Бог не должен жить в районе Кушки
Иль сидеть в горах в большом дому,
Мы в обыкновеннейшей церквушке
Запросто являемся к нему.

У пруда компании гуляющих,
Под каштанами, под кленами и липами,
Пара уток, вразнобой ныряющих,
Очевидно, покалякать с рыбами.

Пара лебедей, они под ивами
Гнутыми покачивают шеями,
Выглядят немного несчастливыми,
Тихими застенчивыми феями.

Гуси на виду, и тоже парою.
Гогоча сойдясь, опять расходятся,
И за их многосерийной сварою
Наблюдают все, ну все, как водится.

Облака плывут довольно плавно,
Как и принято, растет трава…
Все же в мире что-то неисправно,
Где-то отошло едва-едва.

Дождь идет, как он обычно ходит,
Время точно по часам течет,
Кто ж сомненья эти производит?
Для чего нам этот новый черт?

Знаю точно: если дверь открою,
Нету там убийцы с топором,
И слова я как обычно строю,
Шариковым действуя пером.

Начертал я на бумажной тверди,
Поделиться можно только с ней:
«Бытие не есть дорога к смерти», —
Но от этого еще страшней.

Было ветхим и сырым то здание,
Там жилось укромно и мучительно,
Молодое хмурое создание
Этот дом любило исключительно.

Но изведено подспудным рвением,
Взяв у матери рубли наличные,
И себя считая, видно, гением,
Укатило на пути столичные.

Понаписано в Москве, да и повыпито,
В прошлом дрожь о счастье и величии,
Много дури из башки повыбито,
Ничего почти что нет в наличии.

И с годами все сильнее кажется —
Все не так: и сердце, и правительство.
Хочется на что-нибудь отважиться,
Изменить хотя бы место жительства.

Бросимся домой, ведь там спасение!
Но снесли то старенькое здание.
И не получилось воскресения,
И исключено переиздание.