Станислав Риччи - Самодурство. Тебя здесь не любят

Я ненавижу общество и мой характер пылкий,

Но труп искусства стоит на грани пропасти.

О, как приятно рифмовать квадраты,

Не нужно лишних заморочек для стиха.

Поэт – он человек, но человек проклятый,

Судьба к нему неумолима и глуха.

И вот стою на крыше памятной многоэтажки,

Стою, так глупо жалуюсь на жизнь и неудачи,

А миру наплевать – одна ошибка, без поблажки,

Как путь «наверх» окажется оплачен.

Каждый выходной как последний день Земли,

Война за странные бумаги, за маски с кислородом.

Человек давно лишь просто существует, ты внемли,

Под голубым, прекрасно-чистым небосводом.

Но это лишь обман, обман, меня ведущий в кому.

И шансов нет, лишь пустота, без места для фантазий,

А лживый свет ведёт уже по кругу по шестому,

Нас заставляя, становится жертвой эвтаназий.

Обрывки правды среди ненужных строк,

Они томятся, ждут свободы от оков,

Игра не стоит свеч, когда в гробу мой потолок,

А мир – лишь поощряет лживость языков…

Смотря на человека, понимаешь —

В нём нет и признака борьбы.

Глаза пусты, но ты то, точно знаешь,

Как избежать подвоха от судьбы?

Вся жизнь – как ветхая больница,

И мы здесь на условном сроке.

Такое людям явно не приснится,

Ведь «правду» нам глаголят лжепророки.

Средь мрачных склепов и могил,

Не видно лжи, обмана, старой боли.

Безлюдье мне вплеснуло дозу сил,

Чтобы избежать пытающей неволи.

Непросто, скорее даже трудно,

Держаться на плаву, почти что утонув.

Сегодня день последний, судный,

А моё творчество – обычный анаколуф.

Под мои стихи восстали трупы,

И попросили, скромно, помолчать.

А я кричу в ответ им, через рупор,

Что мертвецам не стоило вставать.

Есенин крутится в гробу,

Его тошнит от строчек выше,

А Маяковский ищет кобуру,

Он так и остался не услышан.

Так, я к чему свой монолог веду —

Что мертвецы бывают чувственней живых,

Возможно, разум мой сейчас в бреду,

Но тело понимает – что это просто стих.

Сложно думать о простом —

Не значит, что приходит осознанье,

И если руки блещут мастерством,

То после – ты лишишься осязанья.

Круговорот беды в природе,

Тут ничего не стоит добавлять.

Мы все преступники, в каком-то роде,

Хоть и стараемся на доказательства плевать.

Мне говорят, что стоит перейти к природе,

О ней писать, как можно больше говорить.

Но мир внутри лишь в философии свободен,

И заставляет дальше горечь мира пить.

Я здесь творю и излагаю мысли,

Природу можно видеть за окном,

На красоте все строчки вдруг зависли,

А в жизни человек – всё вверх дном.

Пепел разлетается по миру,

Песчаные часы закончили отсчёт,

Порвались струны старой лиры,

Их правда никого не привлечёт.

Стая диких птиц клюёт меня за кожу,

Вскрывая гниль и яд, текущий по щекам.

Вся жизнь на глупый миф похожа,

А слёзы капают по окровавленным шнуркам.

Я хочу как пьяный феникс умереть,

Чтобы воскреситься на могиле.

Желаю в космос, молча, улететь,

Чтоб люди обо мне забыли.

Мы все шифруем свои тайны,

Их переносим в цифры и двоичный код,

И вечно ходим у окраин,

Считая, что каждый, кроме нас, урод.

Залили боль бутылками с вином,

Но на лице лишь выступает безразличие.

От вида в зеркале застрянет в горле ком,

Теперь ищи в себе от мертвеца отличие.

Я хочу как пьяный феникс умереть,

Чтобы просыпаться снова, раз за разом,

Желаю душу настоящую иметь,

А не чувствовать её лишь по рассказам.

Дневной приём врача в больнице,

Но очередь так неожиданно пуста:

Чумной доктор в кабинете, мне не снится,

«Кровопускание, получше всякого креста».

Каждый человек – актёр своего шоу Трумана,

Вокруг лишь куча бутафорий, декораций,

И шутим в жизни над собой мы необдуманно,

Как персонаж игры – бредём к концу локаций.

Проблема в том, что дар феникса утрачен,

А я уже в процессе смерти нахожусь,

И как меня спасти – никто не озадачен,

Я этим, в какой-то степени, горжусь.

Все ваши сожаления идут мне на растопку,

Все ваши умиления сведут вас скоро в гроб,

Все ваши фразы – лишь несъедобная похлёбка,

Вас истина сражает точной пулей в лоб.

Феникс больше не восстанет чёрным пеплом,

Вместо алкоголя – серый сигаретный дым,

Ненависть к миру и к себе у него давно окрепла,

Он сгорел в последний раз, чтобы снова стать чужим.